Нет, не об этом Хиршфельдере рассказывал Макс, не о монументе, высеченном из камня. Пропал куда-то священный идол — гражданин мира — такой образ нарисовал Маке, игнорируя то, что в действительности Хиршфельдер большую часть своей жизни просидел отшельником в тихом городке на побережье; я ломала себе голову: Макс бы опроверг Кэтрин? Тем более что я и сама-то слушала ее и не верила своим ушам. Все, известное мне по рассказам Макса, и образ, сложившийся у меня после встречи с Маргарет, — образ эгоиста, которому палец в рот не клади, как-то не вязался с тем, что я теперь услышала, — не верилось, что Хиршфельдер кому-то навязывался, то ли проныра, которому невдомек, что его общества избегают, то ли нытик, который рассчитывает вызвать жалость, убогое существо, лишенное гордости.
Солнце зашло, и, хотя было еще светло, Кэтрин зажгла лампу, вдруг спохватилась, что ничем не угостила меня; из смежной комнаты опять донесся голос ее мужа, но я напрасно старалась разобрать слова, — Кэтрин гремела посудой на кухне, я расслышала только однотонное угрюмое ворчание там, за дверью, потом вдруг — лепет, ничуть не страшный, а вот когда он внезапно стих, я испугалась, захотелось встать и подойти к старику, но тут Кэтрин вернулась. Я уставилась в окно, словно дожидалась наступления какого-то особенного мгновения, которое разделяет день и вечер: там, на кусочке неба, который был виден с моего места, медленно растекалась вечерняя заря; Кэтрин тем временем разливала безнадежно запоздалый чай, потом, сев, долго-долго размешивала сахар, отпивала понемножку, и все — молча.
— По-моему, больше рассказывать не о чем, — она наконец нарушила молчание. — Мы стали видаться чаще, только когда его перевели в Лондон.
Вот так она предвосхитила мои возражения —. я еще ничего не сказала и теперь уж постаралась не выдать себя, — меж тем я отлично поняла, что она попросту хочет обойти острые углы.
— Весной, во время последних больших налетов, его, кажется, не было в городе. — Кэтрин засмеялась каким-то своим мыслям, но так, словно уже не в первый раз. — Мы еще часто шутили, что с тех пор, как он вернулся, воздушные тревоги стали большой редкостью.
Муж в смежной комнате совершенно отчетливо произнес ее имя и несколько раз повторил, будто для пробы, подбирая верный тон, и снова все стихло, в тишине опять слышалось только его тяжелое дыхание, словно пробивавшее при каждом вздохе ледяную корку, хрупкую, как тончайшее стекло; однако Кэтрин даже не шевельнулась.
— Не сомневаюсь, досталось и ему от войны, уже после возвращения, — сказала она, дождавшись, пока не стихли последние шорохи. — Он был зачислен в отряд, который работал на разборке завалов, этого вполне хватило, чтобы глаза у него раскрылись.
Мне случалось видеть на фотоснимках целые улицы, лежавшие в развалинах, с домами, которые уже не походили на дома, превратившись в груды камней и щебня, а за ними, в глубине, видны были здания без крыш, с пустыми проемами окон, в которых просвечивало небо и обрушенные стены, а в них — комнаты, как на макете театральных декораций, и сцены, разыгрывавшиеся в них, неважно — какие, закончились навсегда, а вокруг, куда ни взгляни, валялись предметы реквизита, искореженные куски, рваные клочья, застывшие в невообразимых положениях обломки, кирпичи сдвинулись, наехав друг на друга, казалось, дунет легкий ветерок, и все обрушится; не знаю отчего, мне было трудно представить себе, как он, крохотная фигурка с лопатой или киркой в руках, бродил там, на развалинах, он и еще несколько человек, как будто на огромном пространстве они были единственными оставшимися в живых. Потом-то хорошо было сочинять байки, и как знать? — может, в то время это было легкомыслием или он я в самом деле проявил то, что считали героизмом, но не исключено, что он просто по глупости однажды обозлился и на спор пошел в огражденную часть Гайд-парка, где лежала неразорвавшаяся бомба, чтобы принести мяч, который забросили туда подростки, игравшие в футбол, — если это правда, конечно; так-то оно так, но я, хоть и старалась изо всех сил, представить себе смогла только почтенных дам, сидевших на садовых стульях возле веревки ограждения и рукоплескавших его отваге; я не почувствовала, что он стал мне понятнее и ближе даже после того, как Кэтрин сказала, что в кино у него выступали слезы на глазах, когда органист играл «Белые скалы Дувра» или когда по окончании фильма все вставали, брались за руки, и звучал национальный гимн, а на экране появлялась королевская чета и две принцессы. Казалось, с ним все — как в детских книжках-раскрасках: чтобы получилось изображение, нужно карандашом соединить цифры в определенной последовательности; ничего не поделаешь, я могла лишь опять и опять начинать все сначала и надеяться, что в конце концов все же доберусь до цели и на моей картинке не возникнет мешковатый клоун с носом-картошкой, переваливающаяся на ходу утка или взвившаяся на дыбы лошадь.
Если бы не Кэтрин, он был бы в то время одинок, как-то раз она спросила его о других женщинах, и он рассказал о Кларе, причем так, словно он уже старик и вспоминает об увлечении юных лет, которое пережил сто лет назад и оставил в первой половине жизни; он сказал, что Клара давно пропала с глаз долой, Кэтрин этим удовольствовалась и дальше расспрашивать не стала. Друзей у него не было и в помине, а организованных эмигрантских сборищ он избегал, — как и до войны, его раздражали вечно одни и те же разговоры, которые вертелись вокруг единственной темы: ну до чего же все-таки «дома» было лучше; правда, на две или три подобные встречи он сходил, его затащили туда двое земляков, с которыми он познакомился в лагере, а в самый первый раз Кэтрин, уступив его просьбам, тоже пошла с ними. Встречу устроили в Мэрилибон, собрались люди, которые корчили из себя конспираторов и патриотов, со страстью разглагольствовали о спиритизме, после полуночи затеяли вертеть столы; он весь вечер просидел, улыбаясь, рядом с Кэтрин и в изумлении взирал на ораторов, которые быстро менялись, каждый, встав, звенел ложечкой по рюмке и выпячивал живот, а когда во всем зале гремели здравицы во славу горячо любимых товарищей или за возрождение родины, он исподтишка толкал Кэтрин под столом и нахально глазел на хозяйку дома, дочь благородных родителей из Вены, которая перебралась в Англию в конце двадцатых годов, выйдя замуж за англичанина, так вот, он, будто загипнотизированный, пялился на ее декольте и веселился от души, куда подевалась угрюмая задумчивость, обычно одолевавшая его на людях! Позднее он не раз шутил — какой, дескать, был бы грандиозный спектакль, если бы все эти люди вдруг открьии в себе русскую душу, — а это вошло в моду, как только наступление немцев переместилось на Восточный фронт, — что за картина предстала бы взорам: все обнимаются и по ничтожному поводу проливают слезы, а то — братаются спьяну, и безумно тоскуют по родине, и провозглашают свою совершенно анахроническую веру в победу добра в сем мире. Если на другой день она пыталась напомнить о вечеринке, он не слушал и отмахивался, не желал знать, что, расхрабрившись, пошел отплясывать казачка на пару с одной красоткой — как же, у нее еще была осиная талия, задорная дамочка в длинном шелковом платье, которая прельстительно играла наивную простушку и, разумеется, щебетала по-французски; он не хотел вспоминать, как, выпив, швырнул за спину бокал или как, уже под утро, разлегся на ковре перед горевшим камином и, возлежа, то пускался философствовать о Боге и бытии, то хмуро молчал, уставясь на огонь.
Кэтрин от души веселилась, рассказывая об этих эпизодах, иногда даже умолкала, так ее смех разбирал, и всякий раз мне казалось — да она же сама не верит своим россказням, не верит, что видела его в таком вот разудалом настроении, хочет убедить себя в том, что все, о чем она говорит, правда.
— Кажется, в тот раз он и рассказал, что его родители были родом из деревни где-то на границе Австрии и России, — продолжала она. — Забыла, как та местность называется. Помню, он упоминал о родственниках из Бердичева, а это на Украине.
