При следующей встрече Денис опять трахает меня по полной. Достает из тумбочки вибратор, засовывает мне его в пизду, сам имеет сзади, в рот засовывает свои пальцы. Потом лежит на спине, привычно онанирует, я натягиваю на его ноги свои чулки. Ему это нравится. Сквозь шелк чулок сосу пальцы его ног. Денис кончает мне в рот. Размазывает своими красивыми пальцами сперму по моему лицу.

Лежим рядом. Мой уставший кавалер — задремал, я кладу его руку себе на живот. Его холодное тепло меня ни капельки не согревает.

Просыпается. По выражению его лица понимаю, что мне пора уходить. Я молча одеваюсь. Он тоже.

Провожает меня. Идем по улице. Опять молчим. Пара-тройка фраз, что мы перекидываемся, — разговором считаться не может. Прощаясь, Денис пронзительно и долго смотрит на меня. Ничего не говорит, просто смотрит. Я смотрю на него и думаю, о том, что он имеет меня не первый раз, во всяких разных изощренных позах, и он даже честно делится осколками своих, кажущихся мне нелепыми, переживаний, но между нами не возникает ни душевного тепла, ни какой-либо человеческой близости. Мы не становимся ни друзьями, ни врагами. Уходя от него, я совсем о нем не думаю. Легко и просто его забываю — так же, как и он обо мне. Мой нестабильный эмоциональный фон остается на одном и том же уровне: что до него, что после. Ни в плюс, ни в минус не касается моих чувств. Просто красивая самка и красивый самец занимаются красивым сексом. Хм… идеальные, казалось бы, условия. Отчего же накрывает от других? Иногда совсем ни по возрасту, ни по полу не подходящих?

Впервые я встретила ее в одной сомнительной компании, куда меня случайно занесло. Был июнь. Я сидела на скамейке. Ко мне подошел парень с двумя девушками — одной из них и была она — Марина. Все трое имели косвенное отношение к театру. Кто-то в каком-то вузе учился, кто-то что-то окончил, кто-то пытался работать и бросил. Друзья у них были такие же — обыкновенные творческие неудачники с претензиями.

Сначала пили на одной квартире, потом поехали на другую. Было нас пятеро мужчин и четыре девицы вместе со мной. Марина в тот вечер со мной не общалась: имела на то веские основания — очень уж недружелюбный у меня в тот вечер был вид: молчала и пьяно наблюдала за ничего не значащим и ничего не несущим времяпрепровождением. А она была — настоящей красоткой, приторной куколкой с пухлыми губками и русой до густых бровей челкой.

В наступивший час икс кого-то затошнило, кто-то собрался и ушел — словом, вечеринка стала медленно сходить на нет. Я задремала в том же кресле на котором сидела. Но скоро дрема моя была прервана. Самый говорливый изо всех, кажется, его звали Костя, потащил Марину. Изрядно пьяный, он свалил ее на пол в коридоре. Я за ними пристально наблюдала. В их занятии сексом не было ни радости, ни любви, ни желания. Его тонкий и бледный член втыкался в нее равнодушно. Всовывал-высовывал — монотонно и вяло.

Он слишком много выпил: никак не мог кончить. Связь их кончилась без оргазма и эякуляции: его член увял, они отпрянули друг от друга. Марина поднялась с грязного пола. Ничуть не смущенная тем, что только что между ними произошло, отправилась с Костей на кухню. Там он заваривал ей чай. В тусклом свете электрической лампы она казалась такой же бледной и безвкусной, как несколько мгновений назад приключившаяся между ними ни ему, ни ей не нужная вязка.

На следующее утро кавалер этот немало бахвалился перед остатками компании, что вчера он не только побухал, но и поебался. Марина рассказ его слушала — не протестовала, и даже казалось, что она тайно гордится тем, что является сегодняшней героиней разговора. Дескать, вот она как вчера отличилась.

Из-за моей отчаянной привычки находить прекрасное в уродливом, она казалась мне неприятной и скользкой лягушкой, но одновременно красивой, беззащитной и родной.

Второй раз я встретила ее в неуютное для себя время. Холод на улице. В душе пустота, Себя она чувствовала приблизительно так же. Одиночества притягиваются, но не для того, чтобы от одиночества избавиться, а для того, чтобы его приумножить.

Растерянная, она стояла посреди платформы станции метро, кажется, «Баррикадная», поток спешащих пассажиров огибал ее, оставляя — неприкосновенной, будто она была — табу. Я узнала ее не сразу. Лицо ее было красиво, но — беспристрастно — на нем хотелось нарисовать страдание. Тогда она стала бы еще красивее. Вертикальная морщинка, что пересекла бы ее лоб, углубившиеся носогубные складки могли сделать ее выразительней. Человечней. В маске перенесенного страдания, застывшей тоски выразилась бы истинная ее красота, но об этом я подумала позже. Тогда же, на «Баррикадной», меня привлекли из закутков памяти извлеченные и узнанные ее русая, до густых бровей челка, капризные губки.

Посреди превращенной в гвалт, многоголосой человеческой речи и свиста уходящих электричек я, минуя приветствие у нее спросила:

— Где ты живешь?

— Нигде.

— Хочешь — у меня?

— Давай, — устало согласилась она.

Мы спали обнявшись на моей продавленной кровати. Проснувшись, тихо целовались. Между нами была настоящая нежность. Ее губы были мягкими и послушными, сама она — душистой и покладистой.

Бывают дни, когда ничто не происходит. Такие дни были у нас с Мариной. Ничего не происходило, вдвоем, в окружении зимы, заснеженных дорог, деревьев и домов, мы чувствовали себя спокойно. В полной гармонии с собой, в кажущейся гармонии друг с другом. Мы просыпались поздно, не раньше полудня. Передвигались медленно. Никто никуда не спешил и тем более не желал появляться на улице.

В первый же день Марина немногословно рассказала мне о том, как совсем недавно влюбилась в мужчину много старше ее. Поначалу все это казалось ей лишь забавной игрой. Она просто хотела увидеть его член. А он был не из тех, кто бросается на первую встречную. Потому ей из себя пришлось состроить недотрогу, что лишь немного, самую малость, им увлечена. Внимание ее скупое было воспринято тем мужчиной как вызов, и он употребил немалый арсенал мужских уловок, для того чтобы, выражаясь стандартно, ее добиться. Таким образом, задуманное у Марины получилось, но осложнением выполненной задачи явилось то, что она сама оказалась в него безнадежно влюблена. Почувствовав потребность в нем ежеминутную и ежесекундную, презрела природный свой медлительный характер, навалилась на него фейерверком искренности, состоящим из истерик и нервозности, густо приправленной всевозможными претензиями.

Подобный коктейль возлюбленный терпел недолго: мягко и осторожно ретировался, оставив Марину с нерадостными домыслами: неужели она недостаточно хороша, что возможно было так грубо ею пренебречь? Ведь она никем до этого серьезно не увлекалась. Так, глупости — одни потрахушки. Берегла себя, свои чувства, и на тебе — такое скотство! — выбрала довольно неказистый по общим меркам экземпляр, который до смерти должен быть счастлив, что она, воплощение молодости и красоты, вниманием своим его облагодетельствовала и — какая, елки-палки, дрянь — была им так жестоко отвергнута.

Иллюзии, под началом которых мы находимся всю жизнь. Я смотрела на нее, совсем на меня непохожую, и воображала, что ею пережитая ситуация ничем не отлична от моей. Следуя дальнейшему выводу, я размышляла о том, что она и я — почти неотличимы, потому как находимся в едином времени, зализывая одну и ту же рану. Мне не хотелось ни думать, ни знать о том, что прожитое она наделяет совершенно другим смыслом, нежели я. Что она делает иные выводы. Что она будет поступать иначе. Мне была нужна не общность, мне была нужна неотделимость — Марине же этого было не нужно.

Грамотность не означает способность к чтению, глаза не обеспечивают потребность к видению, наличие нормального слуха не означает способности слышать. Это лишь навыки, посредством которых возможно увидеть, услышать… При условии — если способен. Марина была не способна. И я не могла ей это объяснить. И даже не потому, что информацию эту она бы не восприняла. А скорее оттого, что сама не желала в Маринину категорическую от меня разность — верить. Для меня соитие было жизнью — содержанием, имеющим форму, для меня соитие было сосудом, нотой, жестоким божеством. Для нее же — соитие было лишь средством. Средством для того, чтобы в лучшем случае удовлетворить свои физические потребности, средством для того, чтобы добиться расположения, получить что-либо, если не материальное, то просто получить. И я, и она были хищницами, но разной породы. Кто из нас кровожадней, не знаю: она хотела со своей жертвы содрать шкуру, я — выгрызть сердце. Потому и молчание наше было различным: мое — полярное, а ее — отрицательное. Я принимала в себя иное тело, иного человека и пыталась получить наслаждение, она получала и за это требовала. Я была корыстно бескорыстной, она бескорыстно корыстной.