Она не успела додумать, что это значит. Заснула, на прощание сказав себе, что если у нее ничего не получится на секретарском поприще, надо будет попробовать себя в качестве писательницы.
* * *
— Привет, мы будем счастливы теперь и навсегда…
Он и сам не знал, почему эти слова из грустной песенки, услышанной накануне, вдруг сорвались с его губ и стали живыми. Как предсказание, усмехнулся он.
Впрочем, теперь он не верил в предсказания.
Если жизнь сломалась и теперь все иначе, не так, как было, надо уметь это принять. От Бога принимается все. Даже несчастье…
Он снова поймал себя на том, что стоит и смотрит на эту фотографию.
Стоит и смотрит, хотя давно запретил себе это делать.
Все, что он знал раньше, теперь значения не имело.
Он стал другим. Больным. Старым. Злым. Даже Тобиас не выдержал. Смылся. Кому может понравиться в самом деле человек с таким лицом? Как у Пьеро… Опущенные вниз складки губ, точно он только и способен, что оплакивать. А что ему остается?
Он ничего другого не может сделать.
Пьяный водитель, сделавший его жизнь кошмаром, все равно откупился. Богатый идиот с бабьим лицом.
Он никогда не сможет забыть их, обоих, они снятся ему ночами, снятся, ухмыляясь, каждую ночь. И не важно, чем они заняты. Однажды они приснились ему совершенно голыми — с мерзкими складками жира на спине, и они брили друг другу ноги под рекламу этого мерзкого «Тинькофф», а потом тот, что моложе, повернулся к нему и сказал: «Ты думаешь, это ты не такой, как все? Это мы не такие, как все… А ты просто долбаная серость. Вот если бы ты был таким, как мы, на тебя смотрели бы с интересом».
Он не хотел, чтобы на него смотрели с интересом. Он вообще не желал, чтобы на него смотрели. Мир стал омерзительным, липким, как пот после свального греха. Свобода, про которую он орал всю свою молодость, превратилась в фарс. Как сказал Ницше, в местах общественного скопления всегда дурно пахнет. Свобода стала местом общего скопления. О-скопления, черт вас всех побери…
Мыслей, чувств и душ.
«Знаете, — усмехнулся он, — теперь ведь свобода, мать вашу… Демос бушует. Кто вообще сказал, что это хорошо — когда демос развлекается, навязывая всем свою убогую мораль? С интеллектом-то и нравственностью у демоса никогда хорошо не было…»
Он закрыл глаза, пытаясь спрятаться от самого себя, погрузился в молитву. Но снова и снова видел Таню. И маленькую Лизу… Последний Танин взмах руки. Она села за руль, усадив Лизу рядом. Они должны были приехать через два часа. И — не приехали уже никогда…
В другой машине тоже находились двое. Двое мужчин. Некий владелец «заводов и пароходов» со своим бойфрендом… Наверное, для демоса и это нормально. Все нормально. И еще есть политкорректность. Это когда тебе хамят в лицо, а ты должен интеллигентно улыбаться и говорить: «Да что вы, все хорошо… Я уважаю чужие личности. Хотите трахать друг друга — это ваше право. Хотите меня убить — тоже ваше право. Я допускаю, что меня уважать не обязательно. Я слишком стандартен, сир и убог в своем нежелании уподобиться вам в широте взглядов».
Руки снова дрожали — он столько раз запрещал себе думать о них, чтобы не психовать, потому что — это он знал теперь на собственном опыте — ВРЕМЯ НИ ХРЕНА НЕ ЛЕЧИТ. Боль не притупляется. Ты все равно спрашиваешь себя: какого черта тот урод, который сидел за рулем, тот дегенерат, у которого мозги напоминают мякину, и все, что есть, — это огромный член и желудок, который надо постоянно набивать, так вот… почему этот урод оказался безнаказанным? Или его жизнь стоила дороже, чем жизнь его жены и дочери?
«Я рвусь за ветром, и ветер свободен, и я хочу быть таким же, как он…»
«Это слова из твоей песни, — напомнил он себе. — Вот она, свобода-то, пользуйся. Увы, ты не рассчитал. Как всегда. Видишь ли, брат, твои представления о данном предмете не совпали с представлением других людей. Они попользовались тобой, а потом решили, что хватит. Тебе пора заткнуться. Тебе пора напомнить, что твое место «у параши», пользуясь их лексиконом. Плохо только, что понял ты это только после гибели Тани и Лизы».
Он сжал кулаки еще сильнее.
Чтобы эта ярость улеглась, он принялся читать молитвы. Последние три года это единственное, что ему осталось.
Читать молитвы. День и ночь… Раньше еще был Тобиас. О Тобиасе надо было заботиться. Теперь Тобиас удрал. Остался только он. Сам с собой. Со своей жаждой мести, которую он пытался притушить в молитвах…
— Мрачную душу мою озарит светом Божественныя благодати…
Сегодня и это, не помогало. Боль была настолько сильной и не собиралась утихать. «Если бы я сам вел машину, — подумал он. — Если бы не это правило, которому я слепо следовал… Я не хотел стать причиной чьей-то гибели… Я так зациклился на этой мысли, что сам поверил в то, что надо мной тяготеет проклятие. Злой рок. А Таня была другой. Она смеялась над всяческими предчувствиями, суевериями, называла все это глупостями… Вот я и стал все-таки причиной гибели двух существ, дороже которых на земле у меня никого не было».
Таня. Лиза. И то маленькое существо, которое только-только начало жить в Тане. В тот день они должны были узнать, кто это был — девочка или мальчик?
И — не узнали…
Два содомита, встретившиеся на дороге, сломали четыре жизни. Два «гомункулуса», выращенные в пробирках не без его помощи.
«Скоро я начну ненавидеть это сладкое слово, которое так долго воспевал…»
— Господи, — снова спросил он, глядя в Его спокойные глаза, полные теплого сострадания, — это вообще-то Твой мир? Или…
Боль снова душила его.
Она побеждала. Она всегда побеждала, стоило ему остаться одному. Раньше был Тобиас. Единственное свидетельство того, что они были. Единственный осколок прежней жизни… Мягкое, пушистое существо, с которым можно было грустить вместе об ушедших туда, где облака бледно-розового цвета. «Ах, Тобиас, как же я не уследил-то за тобой! И куда ты рванулся, дружок? Пытался найти их там, на улице? Перестал верить моим обещаниям, что завтра они вернутся?
Я надеялся, что ты забудешь, Тобиас. Или смиришься с тем, что никогда больше они не появятся в этой квартире.
Завтра я снова пойду тебя искать, Тобиас, потому что без тебя стало совсем невмоготу».
Завтра он его найдет.
Обязательно.
Он обойдет все дома, расклеит объявления… Куда он мог деться, этот Тобиас, Лизин любимец?
И поймал себя на мысли, что он хочет найти не только Тобиаса. Еще ему хочется снова встретить ту странную девушку. Меняющую свой лик, как луна… То женственную, беззащитную и богатую особу, то девочку-подростка в старых джинсах и смешной куртке с огромным капюшоном…
От этого ему стало стыдно. Он не имеет права думать о других женщинах. Есть Таня. И Лиза. Они все еще есть… Вокруг него. Рядом с ним. Превратились в души, сбросили телесные оболочки, как надоевшие платья, но это ничего не меняет.
Он знал, что душа важнее тела. Хотя бы потому, что теперь вокруг все говорили об обратном. И жили для тела, продавая самое дорогое, что у них есть, за гроши…
— Как жить, Господи? Подчиниться им — или остаться собой?
Раньше он знал, что никогда не подчинится им. А теперь, когда не было больше Лизы и Тани, он стал слабым. И все чаще и чаще появлялся в голове вопрос: стоит ли с ними бороться, если они победят? Если зло сильнее? Если два урода могут запросто убить двух прекрасных женщин и остаться безнаказанными?
Чего стоит этот мир, усмехнулся он. Чего он стоит, если все так. Если бы он мог все вернуть…
Но в том-то и дело, что ничего он, вернуть не может. Даже Тобиаса…
Глава четвертая
— С кем это я разговариваю? — сказала Люська, рассматривая потолок. — Если задуматься, то моя речь напоминает глас вопиющего…
Женя сидела, погруженная в свои мысли. Ольга же просто «обогащала свой птеродактильный уровень» чтением какого-то незамысловатого шедевра в яркой мягкой обложке.
