— При всем моем уважении к тебе, Стивенс, твоя жена сейчас не человек. Она двачеловека.

— Все равно. Ее решение я уважаю.

— Уважать-то ты ее уважаешь, но любишь ли?

— Да как ты…

— Потому спрашиваю, что если б любил ты ее, то все бы сделал ради ее блага, — Генри печально покачал головой и между делом помахал гостям — мол, дождитесь меня на крыльце.

— Они не придут сюда.

— Обязательно придут.

— Берта не посмеет, и Гизелу не пустит.

Генри закрыл глаза, вспоминая сцену, только что увиденную на улице — миссис Стивенс ловит мальчишку-посыльного, сует ему клочок бумаги и соверен.

И пригоршню чесночных долек.

— Блажен, кто верует, — проговорил Генри.

Ему снова повезло.

Хотя везло ему всегда. С тех самых пор, как он обнаружил ту коробку.

Но первые двенадцать лет его жизни протекали безрадостно, можно сказать, бессистемно.

Родители Генри, Уильям Томпсон и Элиза Бентам, с младых ногтей готовились к служению Господу, для коих целей закончили семинарию и выучили несколько африканских языков. Включая и наречие пигмеев мбути, которое так тонко различает степень перехода от бытия к небытию — «мертв,» «мертв окончательно,» «мертв навсегда.»

Любовь к Африке, стонущей под гнетом язычества, сплотила два юных сердца. Даже познакомились они в библиотеке, когда одновременно потянулись к географическому атласу и руки их нечаянно соприкоснулись. Прямо там, посреди лабиринта книжных полок, Уильям Томпсон прошептал незнакомке стих из «Песни Песней» Соломона, и она улыбнулась, радуясь его набожности, а пуще всего тому факту, что юноша повторил этот стих на суахили.

Через год молодая чета готовилась отчалить на Черный Континент. Помешало им одно досадное обстоятельство. Батистовые платья, в которых миссис Томпсон собиралась встречать жару, стали ей узки. Что за напасть? А когда выяснилось, какого рода несчастье ее постигло, поездку пришлось отложить.

Генри всегда был уверен, что получился по ошибке. Юные энтузиасты, едва перешагнувшие порог семинарии, просто не подозревали, что дети заводятся именно так. А как догадались, то начали спать в отдельных спальнях.

То есть, в отдельных палатках.

До Африки они добрались, как только младенца можно было отлучить от груди. Взять его с собой означало пойти на риск, ведь хрупкому детскому здоровью угрожала тропическая лихорадка, сонная болезнь и каннибалы, которые не прочь употребить английского ребенка в качестве легкой закуски. Так что Генри передали с рук на руки мисс Беттани Бентам, тетушке Элизы, с клятвенным заверением вернуться за ним год спустя.

Или еще год.

Или еще.

Чету Томпсонов нельзя было называть равнодушными родителями. Каждое Рождество они присылали сыну подарки — погремушку из калебаса либо открытку, нарисованную ребятишками, никогда не видевшими снега.

Фотографии приходили и того чаще. Изображали они то отца за строительством часовни, то мать в окружении чернокожих девочек, склонившихся над шитьем. Общих фотографий у них не было. Доверить туземцам столь сложный механизм, как фотоаппарат, Томпсоны не отваживались (вдруг те его съедят?) Фотографировали попеременно. Поначалу Генри вырезал фигурки родителей и приклеивал их рядышком на листке бумаги, потом забросил это бесполезное занятие, сосредоточившись на их подопечных. Щелк, щелк — работали ножницы, перерезая пополам незнакомых, но уже ненавистных ему людей. Однако их древняя магия была сильнее. Раз приворожив его родителей, они уже не отпускали их от себя.

Мало помалу в Генри зарождалась обида. Она не вскипала, а текла медленно, как смола, обволакивая все на своем пути, людей и события, удерживая их в памяти.

Кто виноват? Он сам, раз поспешил появиться на свет, не дождавшись, когда отец с матерью окажутся в Африке и уж тогда не смогут его сбыть? Родители, присылавшие карточки, на которых обнимали маленьких лупоглазых дикарей? Или Тот, чьему зову они последовали?

Вот бы с кем-нибудь поговорить…

Но тетушка Беттани считала, что приготовлением обедов ее обязанности по отношению к племяннику исчерпываются. Школьный наставник по большей части дремал прямо в классе, а когда бодрствовал, то лупцевал шалунов тростью и заставлял их твердить зубодробительные имена древних королей. И хотя Генри бегал взапуски с другими мальчишками, катал с ними мраморные шарики и совершал рейды на окрестные сады, даже в разгар игры ему случалось затосковать. Крики сверстников, беспричинно-радостные и потому совершенно бессмысленные, не могли насытить его жажды.

Жажды слов.

Жажды слов, адресованных ему лично.

А время между тем ползло, скучно, как муха по пыльному окну, и хлебные крошки на столе казались огромными, как валуны, и взор вязнул в чернильных кляксах. Но в один прекрасный день тетушка Беттани показала ему телеграмму. Уилл и Элиза возвращаются в Англию! Настала пора отчитаться о построенных церквях и попросить у благотворителей денег на новые. Дел невпроворот, но сына они обязательно навестят. «Учи язык мбути» увещевала его телеграмма.

Генри попытался обрадоваться, но не получилось. Интуиция была настороже.

Слишком долго мистер и миссис Томпсон провели в джунглях. Закаляя тела против замысловатых тропических хворей, они начисто отвыкли от родных европейских. Вспышка тифа на корабле положила конец их миссионерской карьере. Обоих похоронили в море.

Даже оплакать родителей Генри не смог. Вязкая, густая обида никак не желала излиться слезами.

Но прежде чем тетушка Беттани дошила себе и племяннику траурные одежды, произошло событие, которое стряхнуло пыль с их маленького мирка.

Появление адвоката в ее коттедже привело тетушку в замешательство. Кто бы мог подумать, что Уилл Томпсон оставил завещание! И, что всего удивительнее, упомянул там кого-то, кроме своей паствы! Движимое имущество, как-то телега и коллекция душеспасительной литературы, отходили туземцам. Сыну он завещал дом.

Дом?! Позвольте, какой еще дом?

На *** Стрит, пояснил адвокат. Мисс Бентам, двенадцать лет растившая Генри на свои сбережения вместо того, чтобы жить на ренту от сего лакомого кусочка, возмущенно раскудахталась. Тогда адвокат повернулся к мальчику и на протяжение всего вечера беседовал только с ним.

Как выяснилось, дом был куплен предком Генри еще в середине прошлого столетия, но ввиду — тут адвокат замялся — определенных обстоятельств, долго там прожить ему не довелось. Сын невезучего предка тоже не спешил там селиться, так что дом пустовал до конца 18го века. Когда же с деньгами стало туго, туда въехал внук, но покинул новые апартаменты уже через неделю. На тот момент нестарый еще мужчина был белее собственного парика. Своему сыну он строго-настрого запретил переступать порог этого дома, причем во время сей достопамятной беседы бедняга собственноручно заколачивал дверь. Тем самым мальчуганом, что дрожащими руками подавал отцу гвозди, был дед Генри, в свою очередь передавший наказ Уильяму. Подобные суеверия приводили миссионера в исступление, но нарушить отцовский наказ он не смел — вдруг проклянет из могилы? Зато Генри он не только разрешил поселиться в доме, но и посоветовал устроить там христианскую читальню.

С утра пораньше, вооружившись ломом, тетушка с племянником отправились осматривать столь внезапно обретенную собственность. На улице кипела жизнь. Осовело хлопая окнами со сна, пробуждались дома. Зевали, выпуская на рынок кухарку, и вежливо приоткрывали рты для нарядных дам, пришедших навестить хозяйку в 11 утра, вздрагивали от двойного стука почтальона и надменным молчанием встречали уличных торговцев.

Только один дом держался в стороне от всей этой кутерьмы. Закрыв ставни, он спал и видел плохие сны. Краска на фасаде облезала хлопьями, перила торчали вкривь и вкось, наслоения копоти на давно не чищенном крыльце могли заинтриговать и палеонтолога. Но все это можно починить в два счета, курлыкала тетушка Беттани.

Она откинула с лица траурную вуаль и прицелилась ломом к доскам, но Генри опередил ее и от души пнул дверь. Прогнившая древесина треснула от одного удара. Посетовав на спертый воздух, тетушка кинулась распахивать окна. То и дело чихая от пыли, забормотала про жильцов и про ренту. А мальчик, заскучав от ее причитаний, взбежал по скрипучей лестнице, медные перила которой позеленели настолько, что казались малахитовыми.