Есть такие дамские ручки, в которых даже генеральные директора подобны мягкому воску, и, вместо того чтобы надрать уши мальчишке-посыльному, как поступали в прошлом веке, не зараженном профсоюзным духом, его отпускают на полчаса раньше, давая таким образом возможность заработать чаевые за услугу Петре, а услугу подобной женщине многие, не исключая и самого Пейхеля, рассматривали бы скорее как награду, чем как вежливое выполнение долга.
Однако господин Пейхель недооценил господина Новака. С другой стороны, он переоценил сумму чаевых, которые так и не были выплачены: светский человек Джо Кавон, скрытый в Пепи Новаке, правда еще в зародыше, осознал честь, выпавшую на его долю. Он не протянул руку за чаевыми. Если бы он протянул руку, она осталась бы рукой Пепи Новака, но ни в коем случае не превратилась бы в руку Джо Кавона.
Отказ был для него необычайно важен, как только он может быть важен для человека, для которого чековая книжка и роскошная машина, за отсутствием других недостижимых вещей, являются не просто признаками хорошего тона, но одновременно и символами и реальностью, населенной людьми, дорасти до которых он стремится, желая улучшить свое положение, и поэтому ему неоспоримо ясно, что чаевые, подобно дождю, всегда падают сверху вниз, падают с той самой высоты, преодолеть которую он вознамерился.
Когда Петра Штейнвальд, ничего этого не поняв, но все схватив на лету — Петрам Штейнвальд не нужно думать для того, чтобы действовать безупречно, — убрала, так и не раскрыв, свою сумочку и молча приняла достаточно удивительный отказ, для Пепи возможность стать Джо Кавоном перешла из стадии воображаемой в стадию действительную.
Надо ли говорить, что перед старым домом, где жила Петра Штейнвальд, он остановил машину так же уверенно, как до того вел ее, хотя прежде никогда не имел дела с подобной машиной, — качество, которым дух времени снабжает его поколение едва ли не с колыбели.
Пепи за рулем машины, повиновавшейся ему так, словно она была продолжением его вазомоторных мускулов, ничуть не утратил способности оценить своего пассажира.
Напротив, он вдохнул чарующий аромат неведомых духов в ожидании, уже не казавшемся столь безнадежным, слил в единый образ золотистый загар безупречной кожи, прическу, уложенную рукой мастера, ошеломительное совершенство полураскрытых губ — они не могли выглядеть более чувственными даже на рекламе губной помады, идеальные зубы — они не могли бы сверкать ярче даже на рекламе зубной пасты, утонченную форму нервных рук, тонкие пальцы, безупречный лак ногтей, два восхитительных чуда, сокрытых за тканью джерси ее столь скромно сшитого платья-костюма, — слил в единый образ, эманация которого не превращала богиню, излучавшую ее, в нечто недостижимое и потому почти нечеловеческое, но, напротив, делала ее настолько реальным воплощением женщины, что он с острой болью внезапного прозрения устыдился неких своих грехов в одинокой постели. Cherchez la femme? Il а trouve la femme![30] И это не могло хорошо кончиться.
Теперь вернемся к началу рассказа и посмотрим, что предпринял Пепи Новак в день, когда он ушел со службы с билетами на концерт в кармане. Он поспешно оседлал свой мопед и стремительно отправился домой.
Там он посвятил целый час омовению тела, завершив его применением патентованной жидкости для волос, придавшей почти неразрушимую прочность его безупречной прическе. Засим он извлек из прозрачной упаковки новую сорочку в скромную полоску, решительно надел чистые трусы и чистые носки. Правый прохудился около большого пальца, но что поделать — это была единственная пара в тон к галстуку и костюму. Он облачился в новый темный однобортный костюм и надел туфли, начищенные до сверкающего блеска. Не претенциозный кружевной платочек, а платочек с узкой каемкой и строгого рисунка он положил в карман пиджака так, чтобы были видны три кончика — платочек, подобающий элегантному мужчине, от которого чуть пахнет одеколоном, это и завершило переодевание и преображение в Джо Кавона, торжественность чего подчеркнула слегка приподнятая бровь.
От уже извлеченных на свет шляпы и перчаток пришлось отказаться по соображениям разумной бережливости, напомнившей, что в гардеробе надо платить деньги, которые в такое теплое время года можно сэкономить без всякого ущерба.
Джо подошел к зеркалу, оглядел себя и нашел, что он безупречен. С момента, когда трамвай довез его до концертного зала, он более не шел, но шествовал. И, шествуя по фойе, он не проходил мимо нарядных людей, ожидающих начала, а проплывал мимо них, устремляя стопы в направлении лестницы. И в тот самый миг, когда он весь — от макушки до кончиков пальцев на ногах — ощутил, что сейчас это свершится, он увидел ее.
Она стояла около лестницы и улыбалась ему. Улыбалась, хмуря брови. Пожалуй, она казалась чуточку рассерженной, но отнюдь не недовольной. Чуть удивленной и пораженной, пораженной приятно — вот какой предстала она перед ним, когда он, с пылающими ушами и улыбаясь во весь рот, перешел с размеренного на быстрый, несколько запинающийся шаг и от сильного сердцебиения ему едва не стало дурно — он ощутил странную боль, поднимавшуюся от желудка, она стиснула гортань и перехватила дыхание, он не мог проглотить эту боль, потому что во рту у него не было слюны. Он поднял руку, но тут же вынужден был с ужасающей стремительностью проделать чрезвычайно сложный жест, чтобы снова спрятать ее в карман, потому что в эту минуту его обогнал некто, кому, как оказалось, и были предназначены взгляды, направленные совсем не на Джо Кавона и лишь скользнувшие над плечом Пепи Новака. И этот некто, обогнав его, с отвратительной уверенностью взял обе руки красавицы и запечатлел на них множество поцелуев.
— Ах, Артур! Какими судьбами? Откуда? Ведь мы… — промолвила она тоном упрека.
— Неужели ты забыла, что мы познакомились с тобой в концертной кассе? Неужели ты думаешь, что я не заверборал там шпиона? Ты купила билет в концерт — и voilä[31] я тут!
Джо Кавон, вновь обратившийся в Пепи Новака, проплелся мимо них на ватных ногах с потемневшим от огорчения лицом, мечтая научиться боксировать. И вот он уже научился, вот он подстерег в ночи и тумане этого Артура, расквасил ему нос, растоптал его ногами, но — ах! — это не принесло ему облегчения, его ярость была слишком беспомощной, его фантазия — слишком слабой и бледной.
Пробормотав что-то про себя, он отыскал свое место в ложе, успев напоследок заметить, что этот бессовестный человек не носит обручального кольца, и, мучая самого себя, стал искать их в зале и нашел почти рядом с собой. Они сидели наискосок от него в первом ряду партера, и, подстегиваемый тем, что их было так хорошо видно, он стал совершенствовать свои мстительные мечты, в чем ему, с одной стороны, помогала мощно и грозно грянувшая музыка, с другой — мешал облик его соперника. Тот умудрился быть вдвойне похожим на образцы с киноэкрана: он выглядел как Марчелло Мастрояни, но как Марчелло Мастрояни, занимающийся bodybuilding.[32]
Не станем утверждать, что Джо Кавон, только что родившийся, уже лежал в агонии, но, во всяком случае, он был смертельно болен. Его ярость становилась все более жалкой и постепенно перешла в сострадание к самому себе, чему снова весьма способствовал оркестр, перестроившийся на лирический лад, — оркестр, которому дирижер больше не угрожал, размахивая руками, а который он скорее поглаживал своей белой палочкой. Страдалец решил в антракте удалиться и вкусить всю боль своего одиночества по пути домой, избрав для этого самую длинную дорогу. Укрепиться в этой решимости ему помогло одно наблюдение, не позволявшее сомневаться в том, каковы отношения этой пары. У Джо или у Пепи — это не существенно — были зоркие глаза, и они очень ясно увидели, как у Петры с колен упала сумочка и из нее на пол высыпалось все содержимое. Марчелло поднял сумочку, вложил туда рассыпавшиеся вещи, но одну из них, поблескивающую металлом, задержал в руке. Пепи увидел, что Петра отрицательно покачала головой и попыталась отнять у него добычу. Мужчина, улыбаясь, отвел ее руку в сторону. Блестящий предмет зазвенел и распался на отдельные части. Оказалось, что это связка ключей. Мастрояни снял с кольца один ключ, опустил его себе в карман, отдал остальное владелице, пожимая плечами с видом одновременно сокрушенным и бесстыдным, как бы говоря: «Я не в силах поступить иначе».
