Ильза Айхингер. Связанный[1]
Его разбудило солнце. Солнечный свет бил в лицо, заставляя его вновь смежить веки, плавно струился по косогору и, сливаясь в потоки, приносил с собой тучи комаров, которые низко вились над ним, кружили, пытаясь ужалить в лоб, и улетали, оттесненные новым роем. Он хотел отогнать комаров, но почувствовал, что связан. Тоненькая крученая веревка впилась ему в руки. Он уронил их, снова открыл глаза и окинул себя взглядом. Ноги были опутаны по самые бедра; одна и та же веревка по нескольку раз обвивала щиколотки, взбиралась крест-накрест по туловищу, охватывала бедра, грудь, плечи. Узла, скрепляющего концы веревки, он так и не обнаружил; судя по всему, тут поработали мастера — ни следа волнения или спешки, но вдруг он заметил, что может шевелить ногами, да и по туловищу веревка скользит свободно. Обеими руками, которые не были привязаны к торсу, а лишь соединены у запястья, он тоже мог слегка двигать. Он рассмеялся, решив на мгновение, что стал жертвой мальчишеского озорства.
Когда он потянулся за ножом, веревка вновь мягко впилась в тело. Он повторил то же движение, но осторожней, — карман был пуст. Нож, кое-какая мелочь и пиджак исчезли. Не было и башмаков. Он облизал губы и почувствовал вкус крови; она стекала с висков на щеки, подбородок, шею, подтекала под рубаху. Ломило глаза; стоило подержать их открытыми подольше, и по небу расходились розовые полосы.
Первым делом нужно было подняться. Он подтянул повыше колени и, оттолкнувшись руками от молодой травки, рванулся. Ветка цветущей бузины полоснула его по лицу, солнце ослепило, путы впились в тело. Едва не теряя сознания от боли, он повалился наземь, но тут же повторил свою попытку. Так продолжалось до тех пор, покуда натертые ссадины не засочились кровью. Тогда он надолго затих, отдавшись во власть комарам и солнцу.
Когда он очнулся второй раз, бузина уже укрывала его своей тенью, источая застоявшуюся за день прохладу. Должно быть, его оглушили ударом по голове. Потом уложили под куст, как это делают, отправляясь жать, крестьянки со своими младенцами.
Все зависело от того, насколько он ограничен в движениях. Он приподнялся на локтях, чтобы рассмотреть свои путы. Едва лишь они натянулись, он расслабил мышцы и повторил свою попытку уже более осторожно. Только бы ухватиться за ветки над головой, и можно было бы подтянуться, но как их достать! И он снова запрокинул голову, перекатился на живот и привстал на колени. Пальцами ног нащупал землю и неожиданно легко поднялся.
В нескольких шагах от него через горную равнину тянулась дорога. В траве цвел татарник и картузианский травянец. Он хотел переступить через цветы, чтобы не примять их, но веревка у щиколоток помешала ему. Он взглянул вниз.
Ноги его были искусно связаны. Медленно нагнувшись, он подергал веревку, тянувшуюся от одной лодыжки к другой, но, как ни слабо она казалась натянутой, ослабить ее еще больше не удавалось.
Чтобы не наколоться босыми ногами на репей, он слегка подпрыгнул и поскакал по-птичьи.
Треск ветки заставил его остановиться. Где-то рядом послышался сдавленный смех. Мысль о том, что он не сможет сейчас, как всегда, защитить себя, напугала его. Он запрыгал дальше и очутился наконец на дороге. Далеко внизу простирались нежно-зеленые луга. Ближайшей деревушки нигде не было видно, так он и к ночи туда не доберется, если не постарается двигаться побыстрее.
Он попробовал шагнуть и увидел, что веревка позволяет ему переставлять ноги, если не очень их поднимать и опускать прежде, чем веревка натянется до предела. В такой же степени веревка давала свободу рукам.
После первых же шагов он упал. Он лежал поперек дороги и смотрел на взметнувшуюся пыль. И ждал, что вот-вот взорвется так долго сдерживаемый смех, но кругом царила тишина. Он был один. Когда осела пыль, он встал и пошел. Опустив глаза, он следил за веревкой, которая вихляла по земле, слегка натягиваясь и опять опадая.
Когда замелькали первые светлячки, он оторвал взгляд от веревки. Сейчас он снова чувствовал себя независимым и уже не с таким нетерпением высматривал ближайшую деревушку.
Голод придавал ему непривычную легкость, и ему казалось, будто он идет так быстро, что его не догонит даже мотоцикл. Да и когда он останавливался, дорога мчалась ему навстречу: так быстрая река мчится навстречу пловцу, борющемуся с течением. Река несла кусты, согнутые северным ветром в южную сторону, чахлые молодые деревца, куски дерна с какими-то белыми цветами на длинных стеблях. Потом река поглотила и кусты, и молодые деревца, оставив над собою и человеком одно только небо. Взошла луна; она осветила выпуклую середину горной равнины, поросшую невысокой травой дорогу, Связанного, идущего по ней быстрым размеренным шагом, да двух зайцев: шарахнувшись из-под его ног, они пересекли холмик и исчезли за его склоном. В полночь, хотя еще стояла холодная пора, Связанный опять улегся на краю косогора и уснул.
На рассвете дрессировщик, раскидывая свой шатер на лугу за деревней, заметил Связанного, когда тот брел по дороге, сосредоточенно глядя в землю. Вот он остановился и нагнулся за чем-то. Потом присел, балансируя одной рукой, на корточки, поднял другой пустую бутылку, встал и взмахнул ею. Связанный двигался медленно, чтобы веревка не врезалась в тело, дрессировщику же показалось, что он нарочито сдерживает стремительность своих движений. Неизъяснимая грация этого человека поразила хозяина цирка, и он двинулся через луг к Связанному, который тем временем высматривал камень, чтобы отбить у бутылки горлышко и перерезать осколком веревку. Даже прыжки молодой пантеры не приводили дрессировщика в такой восторг.
«На манеже человек в путах!» Уже первые его движения вызвали такую бурю рукоплесканий, что у выглядывающего из-за кулис дрессировщика прихлынула к щекам кровь. Связанный встал на ноги. Он и сам не переставал удивляться этому, как удивляется зверь, когда ему удается привстать на задние лапы. Человек в путах приседал, поднимался, кувыркался, прыгал. Потрясенным зрителям казалось, что они видят птицу, которая по своей воле отказывается от неба, предпочитая держаться земли. Если кто шел в цирк, он шел туда ради Связанного: его кувырканье, потешная походка, прыжки затмевали искусство акробатов. Слава Связанного возрастала от деревни к деревне, а между тем все его номера сводились к однообразным, по сути обычным движениям, которые он день за днем отрабатывал в полутемном шатре, дабы освоиться с путами. Так, путы, в которых он пребывал, не только не сковывали, они окрыляли его, сообщали направленность каждому движению. Подобную направленность мы видим у перелетных птиц, когда они задолго до холодов взмывают ввысь, описывая в небе первые, еще робкие круги.
У детишек появилась новая забава — играть в «Связанного». Играя, они связывали друг друга, и вот однажды циркачи наткнулись на ров, где с веревкой на шее задыхалась девочка. Ее спасли, а вечером того же дня после представления на манеж опять вышел Связанный. Его обращение к зрителям было кратким: путы, которые ограничивают свободу, сказал он, бессмыслица. С той поры он прослыл еще и остряком.
Трава, солнце, палаточные колья — их то вбивали, то вытаскивали из земли, — ближние деревушки. «На манеже человек в путах!» Лето набирало силу. Оно все ниже склонялось над прудами в лощинах, любовалось собой в темном зеркале вод, пролетало над реками, колдовало в долинах, свершая чудесные свои превращения. Всяк, кто только был на ногах, спешил на Связанного.
Многим хотелось рассмотреть путы вблизи. И дрессировщик ежевечерне приглашал всех желающих убедиться в том, что путы действительно сделаны из веревки, а не из резины и кончаются они не петлей, а настоящим узлом. Связанный обычно встречал посетителей перед шатром, на лужайке; посмеиваясь, а то и оставаясь серьезным, он протягивал людям руки. Иные пользовались случаем, чтобы заглянуть ему в лицо, другие деловито ощупывали веревку, проверяли крепость узлов, высчитывали соотношение длины пут и туловища. Они спрашивали Связанного, как это он попал в такую историю, и он терпеливо отвечал одно и то же: да, его действительно связали, а очнувшись, он обнаружил, что к тому же и ограблен. Похоже, они слишком торопились, чтобы связать его как следует, вот почему его путы оказались чересчур свободными для того, чтобы совсем помешать ему двигаться, хотя и чересчур тугими, чтобы двигаться, как все люди. Но вот же он двигается, возражали ему. Разумеется, соглашался он, а что еще ему оставалось делать?
