Что касается меня, то я довел быстроту реакции до полсекунды; в лотке машины лежит только одна испорченная плитка, таким образом я сберегаю фабрике одну или две плитки — потому что плохо обернутые плитки достаются нам, — но и этим я не добился повышения зарплаты. Напротив того, по некоторым замечаниям начальства я понял: они вовсе не хотят, чтобы мы ускоряли свою реакцию. Пусть уж мы берем себе эти две или три плитки, раз машина испортилась; ведь все остальные плитки, застрявшие в машине (их бывает семь-восемь штук), идут в пользу механика, а начальство не хочет, чтобы мы перенапрягались и в итоге еще завидовали механику. Производственно-психологические соображения были против ускорения реакции, и, хотя нам, конечно, никто не запрещал ускорять ее и довольствоваться одной плиткой шоколада, я все же заметил, что начальство невзлюбило меня за эти полсекунды.

Так вот, с четырнадцати лет я получаю все ту же зарплату; надежды, что хотя бы под старость мне ее повысят, почти нет; тут уж ничего не поделаешь, а значит, я никогда не смогу жениться.

После работы я всегда подолгу гуляю, разглядываю витрины, раз в неделю пропускаю стаканчик пива или хожу в дешевый кинотеатр. Если я один раз обойдусь без кино или без пива, то на следующей неделе могу пригласить с собой девушку, но и только. Когда хочешь завести серьезное знакомство с девушкой, то надо угостить ее хотя бы еще одним стаканом пива или предложить ей стаканчик после кино, а на это моей зарплаты уже не хватает.

Так что когда проходят еще две недели и у меня опять набирается денег на двоих, девчонка чаще всего не желает больше знаться со мной — ни билетом в кино, ни стаканом пива ее не заманишь, даже если я говорю, что куплю ей билет в кино, а сам останусь ждать на улице и после кино угощу ее стаканом пива, а сам пить не стану, в крайнем случае — только отхлебну из ее стакана. Все они после первой встречи и слышать обо мне не хотят, и главная причина моего недовольства жизнью — не столько моя работа и замороженная зарплата, сколько вся эта петрушка с девчонками.

На прошлой неделе, когда я так вот гулял — слава богу, за это денег не берут, — мне на глаза попалась вывеска: «Всемирный театр Буссе». Сперва я подумал, что это театральная касса, но, когда прочитал плакат, вывешенный в витрине этого учреждения, у меня заработала фантазия: мне показалось, что передо мной вдруг открылись безграничные возможности. Плакат гласил, что сюда принимают всех желающих, никакой специальной подготовки не требуется, каждого используют соответственно его таланту, а уж применение находится для талантов любого рода и любой степени. Открыто круглые сутки. Милости просим.

Никогда я не думал, что могу еще сменить профессию.

Знания мои были ничтожны, к тому же чересчур специальны, талантов я у себя никаких не замечал, а контора «Всемирного театра Буссе» была открыта круглые сутки, то есть и теперь. Что же мне еще оставалось, как не зайти и навести справки?

Я очутился в комнате, где не стояло ничего, кроме небольшого стола и одного кресла. За столом сидел худой темноволосый мужчина, который глядел в огромную конторскую книгу и подбивал колонки цифр. Он не сразу поднял глаза, и я уж было пожалел, что вообще зашел сюда, хотя и собирался-то всего-навсего получить ни к чему не обязывающую информацию. Контора «Всемирного театра Буссе» была все же обставлена бедновато — снаружи я этого не видел, так как и дверь и задняя стенка витрины были из матового стекла. В конце концов я кашлянул раз, потом другой — тогда только мужчина поднял голову и спросил, чего я желаю.

Я сказал, что хотел бы осведомиться об условиях приема во «Всемирный театр Буссе».

— Как ваша фамилия? — спросил он, вместо того чтобы ответить на мой вопрос.

— Генрих Винтер, — ответил я.

— Где вы живете?

— Мрачный переулок, 13, комната 91.

— Ваша профессия?

— Упаковщик шоколада.

— Где вы работаете?

— На фабрике концерна «Жуй-ка-као».

Все это он аккуратно записал в книгу, раскрытую теперь на другой странице.

— Извините, — сказал я, глядя, как он пишет, — но я хотел только справиться… Я ведь еще не решил, поступать мне к вам или нет.

— Это не имеет значения, — возразил он. — На всякий случай я должен все это зафиксировать. Какими особыми талантами вы обладаете?

— Вот уж не знаю. Знал бы, так, наверно, не пришел бы к вам.

— То есть как это? — возмутился он. — Что же, вы думаете, сюда приходят одни бездарности?

— Этого я не сказал, но лично я…

— Что в вашей жизни вас не устраивает?

— То, что мне не дают прибавки к зарплате, а она так ничтожна, что я даже не могу жениться.

— Вы приняты, — сказал он и, встав со стула, похлопал меня по плечу и пожал мне руку.

— В самом деле принят? — возликовал я. — Чем я буду заниматься? Куда я должен прийти? Сколько я буду зарабатывать? Где я смогу получить свое жалованье?

— Успокойтесь, дорогой мой, — сказал мужчина и криво усмехнулся. — У нас все делается по порядку — сначала одно, потом другое. Но сперва уплатите вступительный взнос.

— Вступительный взнос? А сколько?

— Пять шиллингов, дорогой мой. Но если для вас это много, хватит и шиллинга.

На этой неделе я еще не пил пива и не ходил в кино, так что у меня как раз и был один шиллинг, я достал его из кармана и отдал.

Он выдвинул ящик, где зазвенели, наверно, тысячи монет, бросил туда мою, зарегистрировал взнос в книге и дал мне расписаться. После этого он сказал:

— Пока что вы будете проживать в Мрачном переулке, дом № 13, комната 91, и работать на фабрике «Жуй-ка-као» в качестве упаковщика. Завтра вы явитесь на работу, как вчера и сегодня, станете к той же машине, в пятницу получите в кассе фабрики свою зарплату и будете прозываться Генрих Винтер. Желаю удачи!

Он пожал мне руку и подтолкнул к двери. Я поблагодарил его и отправился было домой. Но, пройдя несколько шагов, я почувствовал, что все это дело мне как-то не нравится. Я вернулся, вошел в контору и застал его опять за подсчетом чисел в книге. На сей раз он немедленно поднял голову и воскликнул:

— Хорошо, что вы вернулись! Я забыл сообщить вам помер, под которым вы у меня зарегистрированы. Это необычайно низкий номер — 1001, вдобавок делится на 13. Проверьте это дома, если вы еще помните деление.

— Извините, — сказал я, — но вы забыли также сказать мне, какую роль я буду играть и что мне вообще делать дальше.

— Я ведь вам уже все сказал. Вы будете играть роль Генриха Винтера. Сейчас вы пойдете домой, завтра — на работу, и временно все останется, как было.

— А я думал, что я буду играть как актер.

— Так играйте, дорогой мой, играйте на здоровье. Вы же внесли шиллинг и расписались.

— Но тогда выходит, для меня ничего не изменилось. Не за это же я уплатил шиллинг.

— Главное, что вы уплатили. И прошу не забывать: вы приняты не в «Театр Буссе», не в какой-то там обычный театр, а во «Всемирный театр Буссе». Понимаете: во «Всемирный».

— Вот так влип, — пробормотал я и вышел.

Прошла всего неделя с тех пор, как я был принят во «Всемирный театр Буссе», и, хотя в первые дни я ужасно злился, теперь мне иногда кажется, что не так уж я и влип. В кармане у меня опять болтается шиллинг; если я обойдусь без пива и без кино, то в следующую субботу у меня будет уже два шиллинга и я смогу пригласить новую девушку выпить со мной стакан пива или сходить в кино или смогу попытать счастья у одной из прежних моих девушек, то есть пригласить ее в кино, а самому остаться ждать на улице и потом угостить ее стаканом пива, из которого, быть может, и я отопью глоток-другой… Я вспоминаю также, что сказал мне человек из «Всемирного театра Буссе»: временно все останется, как было. Повторяю: временно.

Петер фон Трамин. Недолгая жизнь Джо Кавона[29]

Судьба этого билета в концерт столь же заурядна, сколь зауряден сам молодой человек, попавший по нему в ложу, где он никоим образом не оказался бы по собственному почину и за собственные деньги. Билеты, предназначенные генеральным директорам, часто используются не генеральными директорами. Это почти правило. Генеральные директора заняты, и билеты, согласно протоколу, попадают к секретаршам — тем самым, что заказывали их по телефону. Но секретарши обременены мужьями или женихами, которые предпочитают смотреть футбол при вечернем освещении, а не слушать Бартока или Вебера, и еще накануне обеспечили себя билетами на матч. Следующая инстанция обычно — управляющий делами. Он тоже занят, но, не желая прослыть врагом культуры, засовывает полоски бумаги в карман и тут же забывает о них, перед уходом домой он их находит и либо передает далее по инстанции, либо, упрощая дело, отдает билеты курьеру, который только что появился, чтобы отнести вечернюю почту на почтамт.