Я не буду здесь распространяться о прискорбном судебном процессе, который вскоре устроили над разжалованным унтер-офицером Тараном. Процесс все равно пришлось прекратить, так как обвиняемый повесился в своей камере якобы в припадке раскаяния или душевной болезни. Меня не оставляет подозрение, что бедного Андреаса убили по приказанию свыше, потому что наши власть имущие из ложного стыда сочли несвоевременным открыто выступить в защиту собственной своей политики. Андреас Богумил Таран умер как мученик. Он заслужил еще более прекрасный памятник, чем его героический дедушка. Кому на пользу, чтобы имя Богумила покрывали грязью и позором? Разумеется, нашим врагам. Кто станет нашей опорой, если понадобится снова бомбить открытые города и расстреливать толпы штатских, потому что они нам мешают? Смерть Андреаса Богумила Тарана навсегда останется для нас, тех, кто ценит древние солдатские доблести, сияющим примером.

Франц Кайн. Мимо течет Дунай[26]

Прежде чем взяться за работу, она подходит к своему мансардному окошку и глядит вниз, на Дунай. Прошлой осенью, когда она нанялась в трактир, в эту пору бывало темно или только чуть брезжил рассвет. И всю долгую зиму так, и весной еще.

А днем Дунай совсем другой. Будто улица широкая. Грохот стоит, дыму сколько! То и дело проплывают могучие буксиры. На берегу суетится народ, и ни у кого-то нет досуга полюбоваться маленькими вихорьками на воде.

Сейчас, в эту рань — только пять пробило, — река тихая, ласковая и медленно несет свои воды к мосту, а на другом берегу скалой возвышается замок. Терпкий запах воды и прибрежных ив поднимается сюда, к окошку, хоть Дунай и забран в камень набережных. Должно быть, запах этот он принес издалека, с необозримых лугов, где ивы и ольха полощат свои корни в воде.

Так она и стоит у окошка, потягиваясь со сна. Хорошо, что в такое утро хоть окно можно открыть и выгнать этот опостылевший запах разлитого вина, кухонного чада — весь мерзкий трактирный дух. Люди думают, что в трактире всегда заманчиво пахнет луком и майораном. А про вонь никто не говорит. Еще смеются, что в деревне всегда навозом воняет. Понюхали бы, чем это сейчас несет снизу в ее каморку, каморку служанки и судомойки, — будто ядовитый смрад!

— Кати! Кати! — слышит она голос хозяйки на лестнице. — Вставай, чего прохлаждаешься?

И служанка Катарина Китцбергер, быстро накинув платье, недовольная, спускается по лестнице. На кухне она с отвращением отодвигает ложкой толстую пенку на какао, которое ей поставила хозяйка. Вот и начался рабочий день.

Внизу, в зале, на стенах которой хорошо видны следы последнего наводнения, все еще висит запах пива и молодого вина, а застоявшийся табачный дым дыхнуть не дает. До чего же грустна и уныла рано утром такая неубранная трактирная зала! Как оставили гости стаканы и кружки — так они и стоят. Всех завсегдатаев, всех, кто сидит до самого закрытия, Катарина хорошо знает и потому удивляется, что в некоторых стаканах осталось недопитое вино. Должно быть, здорово нализались, раз оплаченное не допили. Но тут Катарина Китцбергер замечает, что она начала уборку с угла, где стоит карточный стол. Улыбка скользит по ее лицу — господин Лукингер, догадывается она, вчера заманил сюда новичков и немного потряс их за пулькой. Да, уж эти за игрой и про питье забыли, должно быть, невесело им было расходиться — вон в стаканах вино оставили, кремстальское! Совсем обалдели, должно быть, такое вино не допили! О нем ведь слава и сюда, в предместье, дошла. Кати снова улыбается: счастливчик этот господин Лукингер, но и хитер! Хитрее всех здесь.

— Вот ведь свиньи немытые! — вдруг разражается она бранью. — И всегда-то окурки на пол бросают, будто не видят пепельницы! — Она со злостью орудует щеткой под столом, так что пепел разлетается по зале. Кленовые столешницы — липкие, от стаканов остались круги. Пластмассовые столы, такие как на кухне, легче вытирать, но хозяин ничего и слышать не хочет — чтоб кленовые были, и все! Говорит, будто испокон веков в трактирах кленовые столы — без них трактир не трактир. Ему их не чистить, вот и болтает. Пластмассовый стол — смахнул тряпкой, и весь разговор, а кленовый — скреби да скреби щеткой, покуда пальцы не заболят и кисти ныть не начнут.

Часа через полтора зала убрана и можно принимать первых посетителей — они, видите ли, уже извелись от жажды. Впрочем, до полудня их не бог весть сколько, но хозяйка строго следит за тем, чтобы все было прибрано, когда первый гость заглянет в дверь. Это чтоб пыль столбом стояла, когда стаканы на столе? Нет, такого у меня никогда в заводе не было!

Прибрав, Кати отправляется за покупками. Хлеб, молоко, овощи — ведь каждый день покупать приходится. На рынке Катарину Китцбергер уже знают, она ходит по рядам и со знанием дела присматривается к капусте, кольраби, к салату. Все это ей по дому хорошо знакомо, вот только при виде овощей, которые не растут в Юльбахе, разных диковинных сортов капусты — спаржевой, розовой — Кати теряется. Но все равно она никогда не переплатит. Она верно служит своим хозяевам и покупает для них как для отца родного.

Мясник ее тоже знает. В самом начале случалось, что ей вместо супового мяса подсовывали огузок. Ну и попадало ей тогда от хозяйки! «Суповое мясо у нас — это прежде всего край! — поучала она Кати. — Суп от него наваристый. А огузок и вырезки всякие — это для тех, кто любит хорошо поесть, дорого пришлось бы с гостей брать. Это графы себе позволить могут, там, наверху, на площади, — добавляла она с ненавистью. — А когда я тебе говорю — сегодня у нас заливное, ты голову покупай, а не ножки. Ножки — они для праздника. А когда я тебе велю легкое покупать, ты бери свиное, оно выгоднее, чем телячье. У нас кто обедает? Рабочие, им пища здоровая нужна, чтоб силы прибавляла. Лакомки к нам не заходят».

Получив подобный урок, Катарина и в этой области стала вполне надежной опорой владельцев трактира. Верная и преданная помощница хозяев, она лишь изредка мучилась завистью при виде того, как кухарки больших ресторанов закупали телячьи окорока.

Бывает и так, что Катарина возвращается с рынка, когда дети как раз идут в школу. Шумные стайки ребятишек попадаются ей навстречу, с криком и гиком проносятся мимо, то и дело затевая возню, драки, веселые игры. Но встречает она и малышей, которые со строгими лицами, важно вышагивают, заложив пальцы под ремни ранца, как это делают взрослые, когда тащат тяжелый рюкзак. И ведь не глядят по сторонам, идут, будто выполняют ответственное поручение, строго блюдя собственное достоинство. Другие, напротив, только помани, с радостью вступают в разговор с прохожими, а те, «строгие», только недовольно отворачиваются. «И чего вы тут мешаетесь? — как бы говорит их возмущенный взгляд. — Не задерживайте нас. Нам некогда, мы спешим по важному делу».

Поглядывая на детишек, Катарина Китцбергер невольно улыбается. Но порой она ощущает и какую-то сладкую боль.

В трактире она уже застает Франца Адамека за столиком, обычно же, стоит ей вернуться пораньше, она видит, как трясутся у него руки, бегают глаза.

— Что глядишь? — набрасывается он на нее. — Сама знаешь, чего мне надо. Подавай скорее мое лекарство!

Но вот он опрокинул стаканчик рома — и его как будто подменили: лицо розовеет, глаза сияют. Словно бы извиняясь, он говорит:

— Ну и намаялся я этой ночью! Проклятый ишиас совсем извел. Иной раз так тебя скрутит, что своих не узнаешь. Нелегкий крест мне достался. Поплаваешь десяток-другой лет по Дунаю и готов — калека!

Откашлявшись, он быстрыми шагами покидает трактир. Сегодня он полдня проработает у угольщика по соседству.

Иногда Франц Адамек — отслуживший свое дунайский матрос — вместо рома требует «сто грамм» водки. Выражение это он подцепил где-нибудь в Венгрии, Сербии, Румынии или Болгарии. Ну а так как в наших краях нет рюмок на сто граммов, а только на «восьмушку», то он с утра и опрокидывает восьмушку рому. Сам-то он уверяет, будто его списали на берег из-за проклятого ишиаса, однако люди опытные давно уже раскусили, что причина увольнения — в вине. И какой бы Катарина Китцбергер ни была прилежной служанкой, в трактирных делах она смыслит не больше ребенка. Она одна во всей округе еще верит в ишиас Адамека. Она одна и не подозревает, что Адамек из последних сил пытается удержаться на поверхности, но при этом увязает все глубже. Конечно, выпадают дни, когда Адамек тут или там проработает полсмены. Но вот чего Катарина не знает — не пройдет и двух часов, как старик непременно уже заглядывает в другой трактир, так и не догрузив вторую фуру угля. Там он опять жалуется на свой ишиас, в который все равно никто не верит, и опять выпивает «восьмушку» рому. И так продолжается до ранних сумерек, когда он снова заворачивает в трактир, где служит Катарина Китцбергер. Выпив, Франц Адамек опять свеж и бодр, он подменяет кого-нибудь за карточным столом, рассказывает небылицы о своем плавании по Дунаю, весел и доволен собой. Пьяным его редко кто видит. Но до чего же простодушна Катарина: она-то считает старика честным и порядочным человеком, потому что он, видите ли, за все платит точно отсчитанными монетками. По одному этому ей бы следовало догадаться — так расплачиваются люди, для которых вино важнее, чем воздух. Без вина они ни жить, ни умереть не могут и только такой вот дотошной расчетливостью пытаются отсрочить свое окончательное падение.