Родзиевич уехал из Праги в январе, а в начале февраля Марина родила сына. Как обещала Сергею, как мечтала родить для Константина. Одержимость появлением сына отражена в той или иной мере во многих ее увлечениях. Цветаева хочет подарить сына всем своим любимым — и в память своего отца Ивана Владимировича Цветаева, и как акт преданности Сергею, и на волне страсти к Родзиевичу, и как символ материнского сближения с Бахрахом, и в знак высшего родства с Пастернаком. Она хотела «подарить» Борису Леонидовичу некую отеческую радость, причастность к судьбе сына. Кроме того, Марина Ивановна полагает, что акт произведения на свет мужчины является доказательством ее женской сущности и в то же время дополняет ее однополую односторонность. Мечта об андрогинности в доступном варианте. Кроме того, Марина не сомневается, что ее сын родится с печатью избранности. Недаром же в юные годы в ней так упорно жил дух Наполеона и его несчастного наследника. Так что, родословная у мальчика в плане духовного наследования должна быть самой богатой: впитать все, что было дорого и любимо самой Мариной, ее духовными кумирами, ее кровными предками.
Беременность Цветаевой проходила легко, на градусе вдохновенного ожидания чудесного ребенка. Она много писала, увлеченно работала в редколлегии сборника «Ковчег», продолжала вести хозяйство, совершала дальние прогулки по окрестным лесам и горам.
Сергей все больше отходил от нервотрепки последних месяцев. Марина родила сына и вся светилась, когда смотрела на Сергея:
— Я же обещала вам!
Что это было — ощущение вины перед мужем или чистая радость долгожданного чуда? Муж больше не копался в психологии ее поведения — он позволил себе снова любить и вдохновляться своей любовью.
Застывал, глядя на нее, сидевшую с вязанием или кормившую ребенка.
— Сережа, ну вот же ваша рубашка! Где вы ищите?
— Я не искал. Я на вас смотрел…
И полные бесконечного обожания глаза. Только что-то новое появилось в глубине ясного взора, отблеск некой тайной мысли, глубоко спрятанной идеи.
Марина в восторге от сына — он совершенно необыкновенный: крупный, большеголовый, с правильными чертами лица. «Сын явно — мой, вообще — Цветаев. Дочь непременно пошла бы в Сережу. Сергей Яковлевич тоже сразу же привязался к ребенку».
Стоит посмотреть фотографии странного мальчика, который по воспоминаниям близких до 12 лет ни разу не улыбнулся, и сомнения отпадают — ни Эфроновской, ни цветаевской породы в нем не просматривается. Зато явственно, с преувеличенной отчетливостью определяются черты Родзиевича. Марина писала Бахраху: «Милый друг, я очень несчастна. Я рассталась с тем, любя и любимая, в полный разгар любви, не рассталась — оторвалась!.. С ним я была бы счастлива… От него бы я хотела сына… Этого сына я (боясь!) желала страстно, и, если Бог мне его не послал, то, очевидно, потому что лучше знает. Я желала этого до последнего часа». До какого часа и как все же распорядился — Бог?
Известно, что Родзиевич, с трудом переносивший к этому времени экзальтированность и непрактичность Цветаевой, без лишней сентиментальности однозначно заявил, что рождение ребенка сейчас в его нищенской жизни не предусмотрено. Позже он сказал общим с Мариной знакомым: «К рождению Мура я отнесся плохо. Я не хотел брать никакой ответственности. Сын мой Мур, или нет, я не могу сказать, потому что сам не знаю».
После этого заявления (или задолго до того) Марина однозначно и навсегда решила: сын Сережин. И постановила: у каждого человека есть право на тайну души.
Это священная территория, и вторгаться на нее кощунственно. Марина настаивала, что внешне сын представляет цветаевскую породу. Уважение к памяти Цветаевой и ее тайне заставляет принять эту версию. Но отделаться от ощущения, что она неистово и самоотверженно растила копию «своей единственной настоящей любви» трудно. Возможно, еще и потому для Родзиевича в череде увлечений Марины было сделано исключение — Марина никогда не обмолвилась о нем ни единым плохим словом. Несомненно, были вопросы и у Сергея, но он искренне полюбил ребенка, для него было главным, что рожден мальчик Мариной и ею же «подарен ему».
И все же, зная дальнейшую судьбу Георгия, склад его характера и особенности внешности, нельзя отделаться от ощущения некоего мистического вмешательства, «перемешавшего карты», — столь странным и необычным был этот взрослый мальчик, столь чужд родственным привязанностям и наследственным проявлениям. Невольно всплывает воспоминание о Мышастом — детском идоле Марины, пришельце из иного мира. Рассказ о нем напишет она чуть позже. И тогда именно определит глаза своего друга — именно такие глаза были у Мура — «бесцветные, безразличные и беспощадные».
Жизнь в деревне складывалась непросто, постоянное безденежье, трудности быта. Эфроны задолжали в соседнюю лавочку, зачастую в доме не было самого необходимого, а Цветаевой была нужна посторонняя помощь: после тяжелых родов она не поднималась почти две недели. Аля с готовностью помогала, но Аля и сама была еще ребенком.
Марина боготворила сына, восхищалась и гордилась в нем всем: его величиной и весом, большой головой, красотой, не детского лица, в котором находила сходство с Наполеоном, его умом, развитостью не по годам. Сын казался Марине необыкновенным, людям же посторонним — странным, даже неприятным. Одна из тогдашних приятельниц Цветаевой вспоминает о впечатлении, произведенном на нее десяти-одиннадцатимесячным Муром: «Вошли мы… в углу колыбель. Я очень люблю маленьких и тотчас же отправилась туда, заранее умиленно улыбаясь. Нагнулась — и остолбенела: синими, холодными, злыми глазами на меня смотрел красивый румяный холеный мужик лет сорока. Я, правда, помню до сих пор — я испугалась». На фотографии шестимесячного Мура лежит «голыш» — плотный, ухоженный — с неулыбчивым, не по-детски взрослым лицом и смотрит на вас неестественно светлыми, почти страшными глазами. С момента рождения Мур не был простым ребенком, но фанатично любившая его мать сделала все, чтобы усугубить эти странности.
Она готова была — и приносила — в жертву Муру все, вплоть до своей работы. Ради Мура она отрекалась не только от своей, но и от Алиной жизни. Как-то само собой разумелось, что и Аля должна жить заботами и интересами брата. Раз и навсегда установилось первенство сына в Марининой жизни, и она не допускала мысли, что это может быть по-иному для членов ее семьи или друзей. Алина жизнь стала придатком, вспомогательным механизмом к выращиванию брата. «Девочка со Звезды», взращенная в тесной духовной близости с матерью, стала Марине менее интересна — с сиянием «Солнечного Мура» не потягаешься. Знакомые роптали: Марина превратила дочь в домработницу, принесла ее в жертву сыну. Марину это возмущало. Конечно, а как иначе? Появилось на свет чудо — существо исключительное — центр мирозданья. Разве он не достоин жертв? В своей убежденности в высоком предназначении сына, в его царственной инородности, Цветаева не знала границ. В письме она рассказывала Пастернаку о первых шагах Мура: «Мур ходит, но оцени! только по пляжу, кругами, как светило». В этих словах нет и тени шутки.
Аля читает в саду, Мур нарочно становится так, чтобы заслонить ей солнечный свет. Аля терпеливо отгоняет брата, но он упорно мешает ей. Наконец, она строго просит: «Мур, отойди, ты мне заслоняешь свет!» Голос Марины прозвучал с возмущением:
— Аля! Не понимаю, как ты можешь сказать это такому солнечному созданию? Он же сам — солнце!
Чрезмерный материнский восторг обычно вызывал иронию, а Цветаева была неумеренна в своем восхищении сыном, ей в нем нравилось и то, что других отталкивало. С гордостью сообщает Цветаева, что пяти-шестилетнему Муру приходится покупать одежду, предназначенную двенадцатилетним французам, что на его большую голову не лезет ни одна шапка. Сын, с которым она теперь не расставалась, отныне становится средоточием мира Марины. Огненные порывы придуманных влюбленностей вылились в реальную — восхищенную любовь матери, произведшей на свет Наполеона или Короля-солнце.
