— Уже завалялись. Привезла целый чемоданчик неизданного.

— Наша вам огромная благодарность! Уровень эмигрантской поэзии взлетит на высоту. Позвольте представиться — Вишняк Абрам Григорьевич — издатель. Издательство «Геликон» — мое детище. А если хотите, и прозвище.

У него было молодое, красивое лицо холеного, уверенного в себе человека.

— Завтра же с утра несите свои сокровища ко мне. Не обращайте внимания на толпу в приемной — писателей нынче развелось сверх всякой меры. Никого не слушайте, прямиком в мой кабинет. — Да. Я все хочу спросить, — он повернулся к Але, задумчиво уплетавшей мороженое из металлической вазочки — три разноцветных шара: белый, розовый, коричневый. Она так углубилась в ощущение тающего во рту блаженства, что вздрогнула от зычного мужского голоса.

— Может, эта юная дева все же не дочь, а сестрица?

— Ариадна, моя дочь. Рожденная рано, но все же — позже стихов, — Марина поправила дочке челку — точно такую же, как и у нее самой. — Тоже писатель. Причем основательный.

Оказавшись в номере, Любовь Михайловна и Марина живо обсуждали случившееся:

— А наш Геликон как на вас кинулся! Говорят, платит мало, но непременно опубликует. И так на вас запал, Марина. Глаза хищные. Ждет завтра с утра! Только, дорогая моя… вы не обидитесь? Всем известно, что в Москве тяжело с вещами. Мариночка! Вам необходимо приодеться. Московская торгсиновская роскошь тут выглядит несколько вызывающе.

— Обижаете! Буржуйский Торгсин не для меня. Скорее уж — свалка. Это платье мне подарила подруга — она в нем выступала на сцене еще до событий. Я чувствую, конечно, что оно несколько… слишком… И на сцену бы в нем не пошла. Если только в пьесе о «камелиях».

— Даме непременно нужна шляпка, — заметила Аля. — Я наблюдала — все носят маленькие, с круглыми полями. Вот как у Людмилы Михайловны.

— И стрижка «гарсон» — вам очень пойдет, такие чудесные пышные волосы!

— Вот это уж слишком!

В КДВ — крупнейшем столичном универмаге города — Марина, на мгновение оторопев в этой перегруженной чудесными вещами пещере Али-Бабы, сразу высмотрела плечистый манекен в туристическом облачении и бросилась в мужской отдел:

— Любочка, Сережа пять лет без женской заботы. Он совершенно не умеет что-то приобретать для себя. Уверена, весь оборвался. Как минимум ему необходимо теплое белье, носки, шарф и «для души» — портсигар. Думаю, он теперь курит.

После того как подобрали подарки Сергею, решили приодеть Алю. Марина хмуро покосилась на ценник, но Аля в новом полосатом платье с белым матросским воротником была такая хорошенькая, что даже продавщицы умиленно заглядывались на девочку. Впервые Аля осознавала себя нарядной, и взгляды продавщиц, Марины и госпожи Эренбург выражали только одно — прелесть!

— Спасибо огромное, Любочка, вы потратили на нас уйму времени. У меня голова кругом: где здесь выход? — Марина, нагруженная свертками, растерянно осмотрелась.

— Ну, нет, дорогая моя! Я вас так не отпущу. Представляют обществу лучшую поэтессу России, а она на себя рукой махнула. Нет и нет, Марина! Позвольте мне как художнице подобрать вам нечто в стиле…

— Мой стиль — тощий кошелек. Он диктует практичность и полную оторванность от навязчивой моды.

Под жесточайшим нажимом Любови Михайловны Марина выбрала себе платье — совсем простенькое «бауеркляйд» — крестьянский стиль, из темного ситца в мелкий цветочек с обтянутым лифом и присборенной юбкой.

— Но ведь надо еще что-то на выход? — оторопела Любочка.

— Э, нет. У меня своя теория — одежда постоянна, удобна, а главное — никогда не меняется. — Этому фасону платьев Цветаева останется верна. Обувь она выбрала далеко не модельную — грубые надежные полуботинки на толстой подошве с прикрывающими шнуровку бахромчатыми кожаными языками.

— Я же ходок! Завтра начну топать по городу. Из каблуков, извините, выросла.

Любочка тихо вздохнула и все же попыталась настоять:

— Хорошо, каблуки оставим до лучших времен. Но стричься непременно, тут совсем недорогой салон — умоляю!

Марина отправилась в парикмахерскую как на эшафот и вышла к ожидавшим ее Але и Любови Михайловне преображенная: с коротко постриженным затылком и длинными прядями над ушами. Отчего шея казалась еще длиннее, а плечи шире.

— Марина, вы похожи на модную картинку и еще на худого сенбернара. Это очень симпатичная порода, — успокоила Аля. — С длинным носом.

— А это от меня маленький презент, — Любовь Михайловна протянула Марине красиво упакованную, благоухающую коробку: — Надо скорее спасать вашу кожу от московских бедствий.

В номере Марина распаковала подарок, нашла пудреницу, стеклянную баночку с кремом и помаду для губ. С предвзятым отвращением мазнула искривившийся рот. Потом припудрила нос — отвратительно. Нос выступил с наглой самоуверенностью, создавая образ неудачно накрасившейся красотки из еврейской глубинки. В ванной Марина умылась с мылом, отметив приятный аромат мыла и мягкость чистого полотенца. Такие простые вещи. Никогда она не обращала на них внимания. «До» катастрофы они были привычны, само собой разумелись, «после» — неуместны и даже пошлы. Общий «стиль беды» противостоял ядовитым миазмам развратного НЭПа.

Несмотря на утренний час, коридор издательства «Геликон» был полон. У кабинета главного редактора ждали странные личности с надеждой продать и опубликовать свои писания.

Кабинет Вишняка оказался большим и комфортабельным. Аля записала: «Контора его — для него — весь мир. Стол, который стоит у окна с толстым стеклом и на котором разложены все издания Геликона — чужих изданий на своем столе он не терпит». Поднявшись из-за стола навстречу вошедшим, Абрам Григорьевич взял Маринину руку в две большие ладони и с жадным восторгом долго смотрел в глаза.

Аля записала: «Я увидела, что он к Марине тянется как к солнцу всем своим помятым стебельком». Рванулась навстречу новому «родству душ» и Марина. Внутри зашипело, как в бокале с шампанским, и вся она стала легкой, остроумной, искристой. Поняла: началось!

В Берлине Марина с Алей провели два с половиной месяца. Но это были бурные месяцы: круговорота дел, встреч, дружб, увлечений хватило бы и на год. На четвертый день по приезде Цветаева читала стихи — свои и Маяковского — в русском Доме искусств, пристроила в издательство свои рукописи. Правда, «Геликон» платил мало, Вишняк не зря прослыл жадиной. Но разве Марина замечала такие мелочи в своем избраннике, создавая из него кумира? Роман был в разгаре, когда пришло сообщение: Сергей приезжает в Берлин в начале июня.

Встреча после пятилетней разлуки. Вечность пролетела… Марине скоро тридцать, а Сергею 29, да и Аля отнюдь не малышка. И все же рок невстреч, накликанный Мариной, не дремал: в день приезда Сергея они почему-то опоздали на вокзал. Когда прибежали на перрон — все пассажиры уже вышли, встречающие разошлись. Марина металась вдоль поезда — тщетно! «Невстреча!» Они бросились на привокзальную площадь и почти столкнулись с ним. «Сережа уже добежал до нас, с искаженным от счастья лицом, и обнял Марину, медленно раскрывшую ему навстречу руки, словно оцепеневшие. Долго, долго, долго стояли они, намертво обнявшись, и только потом стали медленно вытирать друг другу ладонями щеки, мокрые от слез…» — вспоминает Аля. Сергей с трудом подхватил на руки дочку:

Да ты у нас Бегемотик! Вымахала — будь здоров. И красавица.

В день встречи Марина пишет:

«Поздороваться с утра» — «распахнутая радость» — надо, чтобы об этом написал поэт, напоминая всем нам, привычно проскакивающим мимо такого простого И драгоценнейшего подарка. Сергей тонул в счастье.