– Говорите о бедном Эрике?

– Мадлен, тут один скептик ставит под сомнение талант Эрика.

Мадлен Мийо протянула Дориа единственный бокал, который принесла на подносе, шампанское с апельсиновым соком, поставила поднос и молитвенно сложила руки, словно заклиная Дориа проникнуться уважением к Сати.

– Когда мы с Дариюсом были женихом и невестой, мы каждый день ходили к бедному Эрику, он болел. Потом Дариюс уехал на Восток, а когда вернулся, заболел сам, и я одна пошла навестить Эрика, но он был так плох, так плох, что я прибежала к Дариюсу и сказала: иди к нему сейчас же, а то можешь не застать в живых. Дариюс сделал над собой сверхчеловеческое усилие и пошел со мной в больницу. Но увы. Постель уже была пуста.

Мадлен Мийо зажала рот рукой, чтобы не разрыдаться, и выбежала из комнаты.

– Какое изысканное платье на вашей супруге, господин Мийо. От Шапарелли?

Вопрос Дориа привел Мийо в замешательство лишь на тот короткий миг, который понадобился ему, чтобы растянуть губы в улыбку и проститься.

– Сеньорита, сеньоры, доброй вам ночи. Дориа, я предпочитаю вашу музыку вашим суждениям о музыке, и особенно – вашим суждениям о Сати. Я думаю, вы знаете, что Конрад, брат Эрика, назначил меня его музыкальным душеприказчиком. И я подготовил к изданию все его ранее не изданные вещи.

Он встал, а за ним четверо гостей; на шум отодвигаемых стульев вошла госпожа Мийо, прижимая руку к покрасневшим глазам.

– Уже уходите?

Дориа склонился в поклоне, как юный трубадур, взял зa кончики пальцев сухую руку госпожи Мийо и запечатлел на ней звонкий поцелуй, от которого звякнули бокалы австрийского хрусталя на полке.

– Почему вы так невеликодушны к Сати?

– У меня на родине говорят: мертвые – в землю, живые – за стол, что по-французски, насколько я его знаю, можно было бы выразить так: Le cadavre exquis boira le vin nouveau.

И передал руку госпожи Мийо Роселю, который не знал, что с ней делать, но в конце концов решился и пожал ее, а потом отпустил, оставляя ее Ларсену. Le cadavre exquis boira le vin nouveau, повторял, смеясь, Мийо, пока провожал гостей до двери.

– Возможно, Дориа, вы тот самый музыкальный гений, в котором нуждается сюрреализм, хотя Бретон и не слишком жалует музыку.

– Я еще и поэт.

– Не сомневаюсь. Как будет называться кантата, которую вам заказали для Всемирной выставки будущего года?

– Она будет называться «L'écrivain révolutionnaire René Crevel est mort».[59]

На этот раз Мийо не хватило его средиземноморско-еврейской хитрости, чтобы скрыть удивление, а Мадлен даже вскрикнула – так поразило ее название.

– Вы имеете в виду несчастный случай, который произошел в прошлом году?

– Несчастный случай? Это было моральное убийство, совершенное в Париже коммунистическим агентом.

– Я плохо помню, как было дело.

– Дело было накануне антифашистского конгресса деятелей культуры. Илья Эренбург возражал против участия в конгрессе Бретона, поскольку тот когда-то дал ему пощечину. Бедняга Кревель, бывший коммунист, к которому Эренбург относился хорошо, вступился за Бретона. Эренбург стоял на своем. «Бретон вел себя как полицейский. Если он возьмет слово, советская делегация покинет конгресс…» Кревель сел в такси вместе с Тристаном Тцарой и Жаном Кассу, развез их по домам, а сам поехал к себе, на Монмартр. В эту же ночь он покончил с собой, а на следующий день «Юманите» сообщила: «Умер революционный писатель Рене Кревель».

– Достойно сожаления. Перехлесты догматизма и сектантства всегда достойны сожаления.

– Не разделяю вашего мнения, господин Мийо. Труп Кревеля представляет гораздо больший интерес, чем его посредственное творчество. Его смерть в моих руках становится произведением искусства и моральным обвинением.

– Le cadavre exquis…

– …boira le vin nouveau, – закончил Дориа фразу, начатую Дариюсом Мийо, и, эффектно крутанувшись на одной ноге, вышел, освободив дорогу своим стоявшим у дверей товарищам. Голос Мийо, прокатившийся над деревянными лестничными перилами, перекрыл их шаги:

– Мало иметь талант, господин Дориа, важно суметь им распорядиться.

Но Дориа не слушал добрых пожеланий, он шумно протопал по лестнице вниз и, даже выйдя на улицу, не остановился, а помчался вперед, сколько его ни окликали друзья и как ни пыталась Тереса взять его под руку и удержать. И, только когда свернули за угол, он оставил позу, повернулся к спутникам и, подойдя, бросился обнимать и целовать их в щеки.

– Мы были гениальны.

Ларсен, добросовестно сражаясь с чуждыми ему звуками кастильской речи, не преминул сказать: «Он чокнутый»; Росель пребывал в замешательстве, а Тереса испытывала раздражение и обиду.

– Не знаю, какими были мы, но ты вел себя как человек невоспитанный. Ты нас туда привел. Сам добивался, чтобы Мийо тебя принял, а потом городишь глупость за глупостью о Сати, хотя прекрасно видишь, с какой любовью Мийо к нему относится.

– Мийо относится к Сати прежде всего с уважением, а уважение не оставляет места любви. К тому же Сати должен казаться ему скучным, но главное – о нашем визите можно сказать все что угодно, кроме того, что он прошел незаметно, и Мийо отныне никогда не позабудет ни моего имени, ни названия кантаты, которая будет исполняться в будущем году, ни моего характера. И он не скажет: да, я его знал, обещавший был музыкант, теперь он скажет так: да, я его знал, выскочка и невоспитанный грубиян, но какой талант. Вас, прекраснодушные мечтатели, он через полчаса забудет навеки. Если ему что и вспомнится – только прелестная впадинка меж грудей, которая видна в вороте твоей блузки, Тереса, любовь моя.

– Мы же договаривались, что ты попросишь устроить мне прослушивание в «Опера комик», а Ларсен ждет стипендию, и мнение Мийо в этом деле – решающее.

– Наберитесь терпения, через несколько месяцев вам не нужен будет никакой Мийо. Будете пользоваться именем Луиса Дориа.

– Луис чокнутый.

Ларсен сказал сам себе и поднес палец к виску, заросшему, как вся его голова, светлыми, почти белыми волосами. Тереса изо всех сил сопротивлялась собственному негодованию и убедительным доводам Дориа, а Росель плелся сзади: необходимо было держаться на расстоянии, чтобы его окончательно не заглотили его друзья по парижскому лету. Я в Париже, подумал он и пришел в волнение, потому что мысль как бы материализовалась и взору предстал совершенно реальный мост Менял и остров Сите, словно причаливший к берегу огромный и роскошный корабль.