Женька, бледный, одновременно заторможенный и взвинченный тип в кожаных штанах, топтался у школы, где в свое время учились, как выяснилось, мы с ним оба (мало что в жизни я ненавидел так, как эту школу). Он, понятно, тоже уже был «втесамши» (вчера они с Толяном и еще целой толпой газолинили весь день и сегодня тормозить, кажется, не собирались). «Из „Югры“ своей, где он мочил на сольнике, — продолжал Толян нелинейную Женькину презентацию, — он недавно ушел. Женька, чего ты ушел?» — «Да зае…ли они меня все». — «Но играет он офигенно. На всем. Женька, на чем ты играешь?» — «На всем». — «А-афигенно играет. Женька, ты сыграешь, да?»
Женька был не против, но и не за: он пребывал в неопределенности, которая смотрелась знакомо и тревожно, сопровождаемая отрывистыми декларациями тотальной мизантропии, повторением фразы: «Да я вообще шизофреник!» и демонстрацией ладони с глубокими жутковатыми следами вчерашнего депрессивного членовредительства при помощи кухонного ножа.
Пошли к Женьке, взяв по дороге пива. Придя, обнаружили, что у него нет ключей. Сначала искали ключи, потом гитару, потом комбик, рассеянные по знакомым, хорошо хоть в пределах одной Иманты. Кого-то из них я знал, кого-то нет. Новым людям пьяный Толян, несмотря на мои предупреждения, упорно представлял меня писателем. Я чувствовал себя Лимоновым из его рассказов восьмидесятых — там тоже бухающего черт-те с кем нищего протагониста представляют всем как писателя. Правда, в Париже и Нью-Йорке позапрошлого десятилетия это, вероятно, звучало иначе…
Кто-то нам не открывал, кто-то к нам присоединялся.
…Одинаковые теснющие лифты одинаковых девятиэтажек, лестничные площадки с исцарапанными стенами, дымящие немногословные хмыри, толстенькие цинично хмыкающие девки… — в какой-то момент, привалясь бедром к гнутым перилам, не в силах в третий раз выслушивать, как нажратый Серега БэДэЭс дал вчера Толяну в голову, я оглянулся на узкую горизонтальную бойницу высокого этажа, за которой настаивались в мутных водянистых сумерках плоские крыши и фасады, загорались нехотя густой, тяжелой желтизной окна — и вдруг понял, что двадцать лет, ДВАДЦАТЬ ЛЕТ куда-то ухнули, сгинули; что как я в одиннадцать отирался здесь с видом на все это, без смысла, цели и дела, так же маюсь херней и в тридцать один; что не меняюсь ни я, ни мой тошнотный позднесоветский Neverland…
С каждым новым нашим топографическим зигзагом, точнее, с каждым новым пивом Женькина нерешительность прогрессировала. Он постоянно хватался пальцами за виски и принимался раскачиваться, бубня: «Я в непонятках… Я вообще ничего уже не понимаю…» Выглядело это как прикол, но я догадывался, что смешного тут на самом деле, кажется, негусто.
Толянова мобила то и дело разражалась какими-то его «Кукрами», одними и теми же аккордами, он, невнятно ругаясь, торопливо выкапывал ее из куртки, торопливо неряшливо врал (причем все время по-разному) и торопливо отрубался: это ему мать названивала, что-то он там ей якобы обещал. Разосравшись недавно с проводницей, у которой жил, Толян вынужден был вернуться в Иманту к матери и, перекочевав из сферы влияния другой женщины обратно к ней «под колпак», снова стал объектом безостановочных упреков, требований, жалоб и контрольных звонков. Есть загадочная для меня категория мужиков, не устающих часами оправдываться-отбрехиваться в трубку; и есть загадочная для меня категория баб, способных, независимо от возраста и статуса, часами в трубку нудить. Каким-то несет от этого, по-моему, обоюдным инфантилизмом…
— Слышь, Толян, — вспомнил я. — Ты, говорят, такого Бормана хорошо знаешь?
— Ну как хорошо… Мы в школе в одном классе учились. А так я с ним особо не тусуюсь.
— Точно, что ли, Рамин его чуть не припорол?
— Ну. Он же щас сидит.
— Борман его кинул, говорят…
— Он его конкретно развел! — встрял Серега. — Рама на такое бабло, блин, влетел… — Он даже за голову схватился. — Странно, что он его сразу не уморщил.
— Как это он так лоханулся? — спрашиваю.
— Да Вовка… — криво ухмыльнулся Толян, имея в виду Бормана. — Ты ж его не знаешь, наверное. Он же кого угодно обмудить может. Так прогнать умеет, что все верят.
— Прям-таки все…
— Я тебе говорю! Никого такого больше не видел. Профи. Монстр. Я помню, он еще в школе всех подкалывал. Все покупались. Даже учителя ему верили, прикинь. Родаки, все… Он им такую шнягу задвигал, такой фуфел — все равно верили.
— Даже на спор, я помню, — подтвердил Серега. — Типа надо разыграть какого-то человека. Причем такого, который в курсе насчет Вовкиных умений. И всегда он выигрывал…
— Ну ладно, — говорю. — Но с Рамой они ж вроде друзья были…
— Все друзья, — хмыкнул БэДэЭс, — пока бабло делить не начнут.
— Че ж Рамин ему верил, если тот по жизни всех разводит?
— Ну так его он раньше не кидал, — скривился Толян.
— Да не, — поморщился Серега, — никого он по жизни не разводил! Я ж Вовку знал. На самом деле сволочью он никогда не был. Ну да, типа врать он мастер, но раньше он если толкал залепуху, то только для прикола. В шутку. Разыгрывал. Так чтобы всерьез кидать, на бабки, такого чего-то я не помню. Тем более своих…
— Чего ж тогда? Или насрал ему Рама где-то?
Серый только руками развел. Я заметил, что Женька совсем втянул голову в воротник и словно перестал воспринимать окружающее.
— Куда за водкой пойдем? — спрашиваю. — В «Mero»?..
В конце концов, промокшие и бухие, мы ввалились, галдя и следя неснятыми ботинками, в Женькину квартиру. Крошечная непроветренная двушка все той же шестьсот второй серии, комнатка, напоминающая мебельный склад, свалку, подсобку со списанной экспозицией «Быт советского очень среднего класса семидесятых годов XX в.». Возле компьютера на столе — тетрадный лист с размашисто выведенным розовым фломастером: «Комп сдох!!!» (Кому это напоминание необходимо? Учитывая, что корпус процессора полуразобран и микросхемы валяются рядом?..)
По стенам в выцветших обоях, за пыльным стеклом ностальгической «секции» пестрела Женькина живопись. Он был еще и живописец, и даже архитектор (месяц до диплома не доучился). Впрочем, посмотрев на его картинки (что-то трудноописуемое, завораживающе-странненькое, с налетом детской мультяшности и четким душком неподдельной безуминки), я отказался от иронии: нарисовано было здорово.
Мы с размаху навалили на столпившиеся потертые и без того полупогребенные под подушками-одеялами кресла-диваны свои мокрые куртки и неуклюжие тела. Открыли затаренный на подходе «Исток» (мною затаренный — я, как ни поразительно, оказался самым богатым и по праву платящего настоял на чем-то съедобном, а так невзыскательное общество склонялось к дихлофосному местному «брендийсу»), расплескали по разнокалиберным стопарям и стаканам. Грохнули на стол комбик, Женька подрубил свою «Ямаху»…
Оказалось, он действительно отлично играет!.. Не просто профессионально, а почти виртуозно. Уж точно не в пример всем раздолбаям-самоучкам, с которыми мы в свое время превесело изображали «имантский панк». Собственно, Женька-то никаким самородком не был, учился на разных инструментах чуть не с детсада, закончил музыкальную школу (вообще по классу аккордеона). Сейчас, уйдя из этой «Югры», он не играл ни с кем ни на чем. И не работал нигде; постоянно без копья, звонил с мобил друзей и квасил за их же счет.
…Квасил — да, квасил парень вообще умело. Уже после второго стопаря он стал сбиваться, после третьего уронил медиатор, после четвертого вознамерился разбить гитару. «Да кому это все на х… надо?!» — без малого рыдал он в ответ на напористое Толяново: «Да ты-то на хера пьешь? У тя же талант, блин, — ты не пей, а играй! Правда же талант — подтверди, Лешич…» Я заподозрил, что Толян заставил Женьку лабать, а нас слушать главным образом как раз для того, чтобы притормозить штопор, в который тот явственно входил. Антиалкогольные слоганы в устах патентованного бухаря звучали парадоксально, но я знал, что Толяныч искренен. Сам в прошлом человек не без творческих амбиций, хотя, к сожалению, и без настоящих способностей, кондитер из несостоявшихся рок-звезд, он всегда тянулся к одаренным персонажам (к числу каковых, безусловно, относился и нынешний «клиент»), бескорыстно работая при них благодарной аудиторией.
