– Знаю я, чем хочу заняться, – ответил он.

Калла в этот момент подбрасывала дрова, склонившись над очагом, – весьма соблазнительная цель. Джон, пошатываясь, подкрался сзади и облапил ее. Калла от неожиданности схватилась за раскаленную кочергу. Высвободившись из мужниных объятий, она сунула в рот обожженные пальцы.

– Такое занятие, чтобы не путаться у меня под ногами.

– Ты никогда не была против, чтобы я путался под ногами.

Джон обиделся. У Каллы и в мыслях не было его обижать, но обиды рано или поздно забываются, раны заживают. Почти все.

– Если и путался, я не успевала заметить. Неужто у тебя одно на уме – в постели покувыркаться?

Калла и сама была не прочь покувыркаться с мужем. Сейчас, пожалуй, как никогда раньше.

Но нельзя же валяться в постели круглые сутки оттого лишь, что мужу некуда себя деть. Тем более когда в лавку поминутно заглядывают покупатели.

Джон подошел к стойке, плеснул себе еще кофе, от души сдобрил виски.

– Знаю, чем заняться, – объявил он сухо. – Знаю, чем, черт возьми, заняться. И займусь.

Это означало напиться. Не просто выпить, а наклюкаться до чертиков, до бесчувствия. Он взял чашку с кофе, початую бутылку, еще пару бутылок, припрятанных под стойкой, а в придачу пакет пончиков и две банки пива. И пошел в сарай, и заперся там на три дня. Когда напиваться дальше не было смысла, вернулся в дом, принял горячую ванну, побрился. В тот день он замуровал черный ход и стал рисовать новую вывеску.

– Ты что там делаешь? – строго спросила Калла; она стояла подбоченясь, в позе Женщины, Требующей Ответа.

– Нашел занятие, – объяснил Джон Мозес. – У меня теперь свое дело, у тебя – свое, и в дела друг друга мы не суемся. Ты работаешь от рассвета до заката, а я – от заката до рассвета. Больше со мной не покувыркаешься – расписание не совпадает.

– Я не говорила, что не хочу с тобой кувыркаться.

– Так я и поверил!

Джон взял еще не просохшую вывеску, вскарабкался на стремянку и прибил над черным ходом. Краска размазалась, но надпись можно было разобрать: «Открыт Всегда».

В «Открыт Всегда» подавалось пиво, вино и крепкие напитки, ночь напролет, без выходных. В округе Колумбия действовал сухой закон, продавать алкоголь было запрещено – но о продаже речи не велось. Джон угощал друзей, только и всего. Можно сказать, даром. А «друзья» перед уходом делали Джону ответные подарки. Пять долларов, десять долларов – размеры подарков значились у Джона в замусоленной книжице.

Окружной шериф и его помощники пристрастились захаживать к Джону после окончания смены – и Джон им ничего не продавал, просто наливал что пожелают, за счет заведения. Столько бесплатной выпивки шериф с помощниками в жизни не видели, потому и на многое другое закрывали глаза. А закрывать глаза, если требовали обстоятельства, они привыкли.

Вскоре у Джона появились завсегдатаи – они заходили поиграть в домино или в бильярд. Вели беседы о религии и о политике, рассказывали неприличные анекдоты, сплевывали табачную жвачку в жестянки из-под кофе и курили, покуда воздух не делался таким густым, что хоть строгай его.

Джон преисполнился мрачной гордости за новое предприятие. Он все бы бросил, снес стены, спалил вывеску, разогнал выпивох, если бы Калла извинилась, но у Каллы была своя гордость. Она не понимала, что сама вбила клин.

Скоро и у Каллы вошло в привычку работать без выходных. Иной раз запоздалые покупатели направлялись из лавки прямо к черному ходу и пропивали все до последнего гроша. А иногда, наоборот, завсегдатаи Джона на рассвете ковыляли в лавку (по натоптанной тропе), пили у Каллы кофе, чтобы протрезветь, а на остаток денег покупали домой продукты.

К Мозесам можно было зайти в любой час и купить все, что хочешь (если не хочешь слишком многого). И оставаться сколько пожелаешь – ни Джон, ни Калла никогда не гнали даже тех, у кого кончились деньги. Нат Рэмзи как-то прятался у них почти неделю, когда его жена Ширли повадилась закатывать скандалы с битьем посуды.

Так все и шло до самой смерти Джона Мозеса. На «Мозес – Открыт Всегда» можно было рассчитывать, это был островок надежности в ненадежном мире. Людям хотелось, чтобы так оставалось и впредь, ведь стоит поменять какую-нибудь мелочь, как начнет меняться и остальное, и уже не разберешь, где что.

Дело было так.

В субботу Сэмюэль привез Уиллади с детьми, и до самого вечера Уиллади хлопотала с матерью по хозяйству. От детей помощи было чуть, и их выставили на улицу, где они терпели всевозможные лишения: бесились на сеновале, ловили в ручье раков и играли в шпионов по всей ферме в сотню акров.

Ноблу было двенадцать – длиннорукий, длинноногий, весь в веснушках. Глаза отцовские, но никто их не замечал из-за очков, таких тяжелых и толстых, что они без конца съезжали на нос. Больше всего на свете он мечтал быть «сильным духом», поэтому ходил вразвалку и говорил грозным басом. Но у него как раз ломался голос, и он мог дать петуха в самую неподходящую минуту. К примеру, когда произносил угрозу: «Стой, не то вырву сердце!» – голос срывался на писк, и весь эффект насмарку.

Сван было одиннадцать. Тоненькая сероглазая девчушка могла бы сойти за мальчишку – особенно в одежде младшего брата Бэнвилла, как сейчас. Сэмюэль был бы вне себя, узнай он, что Уиллади ей позволяет. В Библии черным по белому написано, что не пристало женщине носить мужскую одежду, а Сэмюэль Лейк следовал Библии слово в слово. Но опять же, в его отсутствие Уиллади разрешала детям буквально все – главное, чтобы не нарушали «кодекс Мозесов»: не врать, не красть, не мучить животных, не обижать младших.

В жизни Сван не было ничего прекрасней, чем эта летняя неделя, когда можно, отбросив скромность, одеваться как мальчишка. Сван подлезала под колючую проволоку и носилась по лугам в джинсах вместо дурацких юбок, которые вечно мешают. Маленькая, быстрая и такая, каким мечтал быть Нобл, – сильная духом. Ее не одолеть, сколько ни пытайся.

– Не девчонка, а катастрофа, – говорила бабушка Калла, думая, что Сван не слышит (а Сван всегда слышала).

– Вся в отца, – отвечала Уиллади с тихим вздохом: мол, ничего не поделаешь.

И Уиллади, и Калла втайне восхищались девочкой, хотя ни за что бы не признались. Восхищение угадывалось лишь в слегка приподнятых бровях и полуулыбке, когда в разговоре всплывало ее имя. А всплывало оно то и дело – Сван попадала в разные истории чаще других детей из мозесовского племени.

Девятилетний Бэнвилл был совсем из другого теста. Спокойный, незлобивый, он читал запоем и интересовался всем на свете. В слежке или покушениях он был плохой помощник. Скажем, играешь в шпионов и все идет как надо – враг загнан в угол, осталось его прикончить, – а Бэнвилл вдруг засмотрится на голыши на дне ручья или прожилки листа сассафраса. В делах войны на него нельзя положиться.

Нобл и Сван все же придумали, как обходиться с Бэнвиллом. Он никогда не принимал ничью сторону, и его делали двойным агентом. Бэнвилл не возражал, хоть двойного агента всегда убивают первым.

В субботу. Когда Все Началось, Бэнвилла убили в четвертый раз за день. Он лежал на выгоне, совсем мертвый, глядя в небо.

И спросил:

– Сван, ты никогда не думала, почему звезды видны только ночью?

– Ты убит, – напомнила Сван.

Она только что застрелила его из невидимого автомата и копала невидимой лопатой невидимую могилу. Бэнвилл еще не знал, что его туда бросят, живого или мертвого. Сван была настороже: где-то на Вражеской Территории маячил Нобл.

Бэнвилл сказал:

– Устал лежать мертвым. – И сел.

Сван пригвоздила его пяткой к земле.

– Ты труп, – напомнила она. – Трупы не устают, не садятся и не разговаривают.

Она забыла всякую осторожность и, услыхав за спиной шаги, встрепенулась. Развернулась, потрясая невидимой лопатой. Нобл несся прямо на нее, руки-ноги так и мелькали. Бежал он по Минному Полю, но совсем не боялся наткнуться на мину. Сван, испустив Грозный Рык, обрушила «лопату» на голову Нобла. Удар был смертельный, но Нобл, против правил, не упал как подкошенный, не забился в агонии. Он схватил Сван, зажал ей рот, зашипел: «Тсс!» Сван сердито вырывалась, но не могла освободиться. Хоть «силой духа» Нобл не отличался, хватка у него была железная.