Сперва он сидел у колодца и рисовал пальцами на земле, как не раз делал в такие минуты. Рисовал не глядя. Он всегда рисовал в темноте, по наитию. Но все равно было слышно, и он отошел сначала в глубь двора, а потом по тропинке все дальше и дальше, пока все не стихло. А там ему встретилась та девчонка.

Блэйд сам не знал, почему пошел за ней. Может, чутьем угадал: там, куда она идет, нечего бояться. Она-то не боялась – только вначале испугалась, когда упала. Испугалась всего на миг, но сильно, будто попалась самому черту в лапы. Но едва успокоилась, стала тверже скалы.

Блэйд не жалел, что увязался за ней. В мыслях он уже заявил права на Сван Лейк. Она олицетворяла надежность – и нечто большее, чего он пока не понимал и не мог выразить словами. Он лишь желал сохранить испытанное накануне чувство, чтобы оно согревало, как теплое одеяло в холодную ночь.

Несколько дней Бернис тосковала невыносимо. Во-первых, она вообразила, будто все знают о ее ночной вспышке. Все, кроме Тоя. Если правда неприятна, он закрывает на нее глаза. Он стал таким после истории с Йемом Фергюсоном. А что до остальных, когда все живут в такой тесноте, то не смей и пукнуть – кто-нибудь да учует.

Бернис, конечно же, не пукала.

Во-вторых, с некоторых пор ее угнетало чувство «годы идут, я старею». Если ты первая в округе красотка и в полном цвету, становится страшно: ведь придет и время, когда лепестки поникнут и опадут. Сейчас она в расцвете зрелой красоты, все лепестки на месте, а Сэм Лейк не замечает.

Надо что-то предпринять.

Бернис думала, как обратить на себя внимание. Думала весь день после возвращения домой. Той, как только они приезжали от Каллы, сразу отправлялся на боковую и просыпался далеко за полдень. Пока он спал, Бернис блуждала из комнаты в комнату – бесшумная, легкая, точно бабочка. Присаживалась то тут, то там. На стул. На диван. Иногда снаружи, на перила крыльца. У крыльца цвели гардении и пахли так сладко, что хотелось плакать.

Думала и ночью, сидя на качелях возле дома Каллы, под лихую музыку из бара. Думала, когда

Сэмюэль и Уиллади с детьми уехали в Луизиану отслужить прощальную службу в маленькой церкви, которую покидали. Думала без передышки. Есть же способ открыть Сэмюэлю глаза – показать, что ему для счастья не хватает ее.

С каждым часом Бернис чувствовала: время работает против нее. Она недосыпает, не получает желаемого и не молодеет.

В пятницу, ближе к ночи, во двор въехала машина Сэмюэля с прицепом, доверху груженным коробками и мебелью, – просто удивительно, как такой пирамиде удалось проползти под железнодорожным мостом. Бабушка Калла поджидала на крыльце. Спустилась навстречу, пробралась между припаркованными машинами, сунула голову в окно и заговорила, стараясь перекричать музыкальный автомат:

– Высади детей, а прицеп загони в сарай. Вещи заносить поздно, а здесь оставлять нельзя – вдруг что-нибудь стащат?

Сэмюэль послушался.

В субботу у Каллы засорился туалет, и Сэмюэль весь день рыл землю над отстойником. Найти, где бак, оказалось просто – трава над отстойниками всегда гуще и зеленее, чем вокруг, – но тяжело было выкорчевывать корни амбрового дерева, обвившие бак. Работа заняла весь день. Машина с прицепом так и стояла себе в сарае, вещи никто не разгружал, и не было обычной суматохи, связанной с переездом. А потому почти никто не узнал, что Сэм Лейк с семьей вернулся домой, в Арканзас.

В воскресенье утром Бернис не вышла к завтраку. Она лежала в постели и думала о том, как все несправедливо. И тут на нее снизошло Озарение.

Вдохновил ее Сэмюэль, сам того не подозревая. Они с Уиллади собирались в церковь, из-за стены доносились их голоса, и слышно было все до последнего слова, даже не пришлось прижимать ухо к стене.

Уиллади спрашивала Сэмюэля, не в тягость ли ему ехать сегодня в церковь, ведь его станут расспрашивать, почему он не дома, не в Луизиане, не ведет службу в своем приходе. (Конечно, унизительно признаваться, что прихода у него больше нет.) А Сэмюэль отвечал: не появиться в Божьем доме в День Господень – значит оскорбить Бога.

– Остается лишь поверить, что на то есть причина, – продолжал Сэмюэль. – Может быть, я должен сделать что-то здесь, а не где-то еще. Протянуть кому-то руку, помочь в беде.

Бернис так и подскочила на кровати.

За стеной Уиллади вторила Сэмюэлю: так и есть. Бог приготовил ему здесь дело, и пришлось вырвать его с корнями из плодородной луизианской почвы и пересадить в арканзасскую глину, и, может быть, на ниве уже зреет урожай.

Бернис, отшвырнув одеяло, спрыгнула с кровати. Да, зреет. Давно созрел. Нива – это она. И так не терпится собрать урожай, что затуманило глаза.

Бернис и оглянуться не успела, а Сэмюэль и Уиллади уже сажали в машину детей. Калла давно открыла лавку, а Той запер бар и спустился на пруд порыбачить – никто из них не испортит дела. Даже при том, что никто не мешал, Бернис еле успела умыться, причесаться и надеть платье, в котором была на похоронах дедушки Джона.

Светло-серое, с небольшим вырезом – как раз для такого случая. Строгое и при этом соблазнительное. Краситься она не стала, ее кожа не нуждалась в косметике, да и когда плачешь, тушь течет и становишься пугалом. А пустить слезу сегодня придется.

Бернис выбежала из дома в последнюю минуту, хлопнув сетчатой дверью. Сэмюэль обернулся с любопытством. Бернис Мозес бежит – такое не каждый день увидишь.

– Что-то случилось, Бернис?

Бернис ответила, лишь подойдя к Сэмюэлю вплотную, чтобы он уловил аромат ее духов.

– Можно поехать с вами в церковь? – спросила она тихо.

Если Сэм и удивился, то виду не подал. Улыбнулся широко, светло:

– Конечно, садись. В Божьем доме всем места хватит.

Знал бы он, что Бог тут вовсе ни при чем!

Сэмюэль взял Бернис под руку, открыл дверцу машины, заглянул в салон:

– Уиллади, Бернис хочет поехать с нами.

Уиллади понимающе улыбнулась и подвинулась, освобождая место. Бернис села в машину, как садятся кинозвезды: грациозно опустилась на сиденье, показав ножки. Томно взглянула на Сэмюэля, проверяя, подействовало ли, но Сэмюэль был занят – следил, чтобы никто из детей не прищемил дверью пальцы.

Дорогу в церковь Бернис представляла иначе. Воображала, будто сидит впереди с Сэмюэлем, а между ними – Уиллади, сама не своя от злости. Сэмюэль бросал бы на нее полные желания взгляды поверх головы Уиллади, а Бернис изредка отзывалась бы загадочной улыбкой. Если бы

Уиллади заметила, то наверняка бы надулась, а это очень кстати, ведь ничто так не толкает мужчину к другой женщине, как сознание, что нынешняя подруга боится его потерять.

Что до детей, они всегда были для Бернис лишь фоном, декорацией к Сэмюэлю. К детям его она никак не относилась – ни хорошо, ни плохо. И никогда еще не сидела в машине сразу со всеми тремя.

Очень скоро Бернис поняла, что страстных взглядов от Сэмюэля ждать нечего. Рука его лежала на коленях Уиллади, сжимая ее ладонь, и у него был вид мужчины, чьи желания недавно были удовлетворены.

Дети первые полмили сидели смирно, потом Нобл стал тянуться вперед и принюхиваться.

– Нобл, чем ты там занят? – не выдержал наконец Сэмюэль.

– Сижу. – И правда, сидит.

– Нюхает духи тети Бернис, – объяснил Бэнвилл. Если читаешь много книжек, учишься подмечать такие мелочи.

Нобл покраснел и глянул на брата сурово: мол, я с тобой разберусь. А Бэнвиллу хоть бы что. С ним не раз уже разбирались – и ничего.

– Тетя Бернис, зачем женщинам духи? – спросил он.

– Чтобы привлекать мужчин, – невозмутимо ответила Уиллади.

– Просто нам нравится вкусно пахнуть, – поправила Бернис.

– От вас очень вкусно пахнет, тетя Бернис.

– Спасибо, Бэнвилл.

– И много вы привлекаете мужчин?

Уиллади долго сдерживалась, но вскоре уже давилась от смеха. Бернис сидела раскрыв рот, лихорадочно подыскивая подходящий ответ. «Всех без разбору» не скажешь – правда иногда может повредить. «Только мужа» – тоже плохой ответ, скучный. И тем более не скажешь: «Я как раз пытаюсь привлечь мужчину».