Сегодня, однако, ни от кого не укрылось, что все иначе. Даже Калла, Той и Бернис смотрели выжидательно.

– Что-нибудь случилось, Сэм? – встревожилась Уиллади.

– Я хотел рассказать сначала тебе, а потом остальным.

Уиллади передала Тою лимскую фасоль.

– Не иначе как нас посылают в дельту, на болота. Мы везде уже были.

– В дельту нас не посылают. – Сэмюэль отставил чашку, положил руки на стол. Все взгляды были прикованы к нему. Все ждали. – Нас никуда не посылают.

После ужина Сван побила все рекорды – так далеко от дома вечером она еще не уходила. Она искала местечко, где можно все обдумать. Она бы с удовольствием подумала на качелях, но не успеешь чихнуть, как тетя Бернис нарисуется. Вечно она, как только уберут со стола, на качели садится. Сван никогда не просили помочь с посудой, хотя многие ее ровесники – вот бедняги! – горбатились по хозяйству. Уиллади считала, что детей нельзя лишать детства, вырастут – успеют наработаться. Бабушка Калла, напротив, полагала, что детство – самое подходящее время, чтобы приучаться к труду, но Сван кого угодно могла довести до белого каления, и бабушка давно оставила ее в покое. А у тети Бернис если и имелось свое мнение на этот счет, то она держала его при себе и, покончив со своей долей работы, до позднего вечера растворялась в укромном уголке веранды, лишь качели тихонько поскрипывали.

Сван иногда пыталась представить, о чем размышляет тетя Бернис, сидя одна на веранде. И как-то раз спросила. Тетя Бернис, откинув волосы, промурлыкала: «Ммм… да так, обо всем».

Словом, о качелях нечего и думать, и Сван пересекла двор, миновала машины, стоявшие как попало между домом и дорогой. Вот уже час в «Открыт Всегда» стекались завсегдатаи.

В другое время Сван прокралась бы задами к бару, притаилась и попробовала заглянуть внутрь. Ей и братьям это строго-настрого запрещалось, но они подсматривали при всяком удобном случае. Смотреть там было не на что, и, если бы не запрет, они давно бросили бы это дело. Но раз запрещено – значит, не зря, и они продолжали.

Сегодня, однако, Сван не тянуло шпионить. Хотелось одного – уединения. Она вышла на дорогу и пустилась вперед по заросшей травой обочине. Видно было хорошо, даже когда остались позади огни дома и бара. Луна почти полная. Сван и не знала, что от луны столько света. Вдобавок она не забредала так далеко от дома, да еще в темноте. Правда, темноты никакой нет и в помине. Ночь сияет.

Шагая по извилистой дороге, Сван поняла, что не будет искать укромного уголка. Зачем он нужен, если можно просто шагать куда глаза глядят?

Она более-менее представляла положение отца. Вначале, с ужасом осознав, что жить им теперь негде и не на что, она устыдилась своих ожиданий жизни в новом месте. Вот что бывает, когда мечтаешь о том, о чем не имеешь понятия.

Впрочем, всей тяжести их положения Сван, конечно, не понимала. Семья Лейк и так переезжает почти каждый год – значит, они не лишаются корней. Как лишиться того, чего не имеешь? Вдобавок взрослые постоянно борются с трудностями, на то они и взрослые. И потом, рассуждала Сван, на то воля Божия. Папа всегда повторяет, что на все воля Божия и, если любишь Бога, все налаживается само собой. Мама с папой, конечно же, любят Бога. И Сван любит, хоть и без конца нарушает Его заветы, а молится только о Самом Важном. Глупо же дергать Бога по пустякам.

Словом, как на дело ни посмотри, даже Библия пророчит хороший исход, – значит, совесть ее чиста.

Сван глубоко, радостно вдохнула пропитанный запахом жимолости воздух. Высокая трава приминалась под ногами и тут же распрямлялась. Так не хочется поворачивать назад, очень уж хорошо кругом. Впереди узкая тропка, ведущая влево. Сворачивать туда нельзя, и вообще находиться здесь нельзя, но что плохого может случиться? Плохое случается в Темные, Бурные Ночи – не в такие, как сегодня, когда все светится.

Узкая тропка вилась среди травы, то почти исчезая, то вновь появляясь. Каждый поворот обещал новые чудеса. И не просто обещал, а дарил. То стройное молодое деревце в лунном серебре. То звезды в ручейке, что бежит по камням вдоль тропинки. Ночью все казалось необыкновенным. Даже от пастбищ и покосившихся заборов веяло чем-то нездешним.

И кругом тишина. Ни звука, будто в снегопад, хоть и лето на дворе. Это неспроста. Это к добру. Столько света ночью вместо тьмы – наверняка добрый знак.

Сван миновала последний изгиб тропинки и увидела дом. Небольшой, деревянный, с жестяной крышей. В доме горел свет, окна сияли золотом в серебре ночи. Дом стоял посреди дворика, на редкость опрятного, а во дворике что-то блестело. Машина. Грузовичок. Даже в такую светлую ночь не разобрать, какого цвета. Но Сван чуяла: красный.

Она услышала глухой стон, будто кого-то ударили под дых. И лишь через миг поняла, что стонала сама. Страх сковал ее, сердце будто остановилось.

Лишь мысль лихорадочно билась, неслась галопом, воображая невообразимое. Вдруг тот коротышка, человек-змея, где-то рядом, прячется в темноте? Следит за ней?

Сван пустилась бежать, спотыкаясь и падая, прочь по разбитой тропке. Она чувствовала Белинджера сзади, за спиной, – и впереди, на пути. Всюду опасность. Летний ночной ветерок – его горячее дыхание. Шелест листьев – зловещий шепот. Человек-змея шепчет ее имя.

Сван считала, что готова ко всему. Но к такому развороту оказалась не готова. Как и к тому, что случилось дальше.

Луна скрылась за темной грядой облаков, и свет померк. Сван вдруг потеряла из виду тропинку – и оступилась. Не за что ухватиться, чтобы остановить падение. Сван махала руками, как ветряная мельница, но и это не спасло.

Падала она долго, катилась кубарем, и когда наконец приземлилась, то замерла, боясь шелохнуться: рука коснулась чего-то мягкого, теплого. Другой руки.

Сван не открывала глаз, страшась того, что может увидеть.

– Эй, ты жива? – послышался голос.

Не Белинджер! Сван чуть не умерла, но уже не от страха, а от облегчения. Она приоткрыла глаза, вгляделась в темноту. И подскочила от неожиданности.

С ней говорил… тот самый мальчишка. Сын Белинджера, что получил пощечину возле лавки. Он сидел в канаве, одетый в старую футболку и трусики. Щуплый, волосы торчком, внимательный взгляд прикован к Сван. Уняв дрожь, Сван тоже пригляделась к нему.

– Ты что здесь делаешь?

– Жду.

– Чего ждешь?

– Когда можно будет вернуться.

– Куда?

Мальчик указал на дом.

Сван спросила:

– А сейчас почему нельзя?

– Нельзя, и все.

– Мал ты еще гулять по ночам, – сказала Сван. – Почему нельзя вернуться?

Мальчик лишь молча пожал плечами.

Сван вздохнула. Она догадывалась почему, но все равно нельзя малышу бродить ночью одному, а ей нельзя остаться. Она сказала:

– Лучше возвращайся, мне пора домой.

Мальчик вновь решительно покачал головой.

Сван сказала:

– Не могу я с тобой тут сидеть, как с маленьким.

– Никто и не просит.

Сван встала.

– Смотри берегись рыси. Рысь тебя в два счета проглотит.

– А я ее убью.

– Как же! Чем это?

Мальчик молча смотрел на нее. Что делать? Ей надо домой, к бабушке Калле, а то влетит. Ее начнут искать, а взрослые ужас как злятся, когда находят живым-здоровым ребенка, которого боялись не увидеть в живых!

– Вот что. Ты, наверно, боишься отца. Я твоего отца сама боюсь, хоть и видела всего раз. Может, пусть мой папа поговорит с твоим? Мой папа священник, кого угодно перевоспитает.

– Мой отец твоего убьет.

Сван вновь опустилась на колени, к нему лицом. Опять показалась луна, теперь Сван могла разглядеть мальчика. Он был красив: широкие скулы, густые ресницы, губы пухлые, но сжаты упрямой ниточкой. А черные глаза смотрят прямо в душу, горят. Такого красавчика она в жизни не видела.

– У тебя на каждом шагу «убью» да «убьет», – сказала она, – а сам еще писать стоя не научился.