Мои отношения с лошадьми были довольно сложными: я их любил, а они меня нет. В детстве я мечтал лихо мчаться на коне уж если не во главе всесокрушающей кавалерийской лавы, то с важным донесением, которое решит исход боя. Лошади же, не без оснований, предпочитали других всадников… Еврей на лошади это не еврей, говорил Бабель.

Мое первое знакомство с лошадью началось с того, что я не знал, как на нее сесть. Обходил ее и так, и сяк, и все равно получалось, что если я на нее сяду — неминуемо окажусь лицом к хвосту. Такого позора я допустить не мог, тем более, что уже собирались любопытные. Подошел старый солдат, все оказалось очень просто: нужно стать лицом к голове коня, вдеть левую ногу в стремя и, оттолкнувшись правой, с поворотом сесть в седло. Я благополучно вдел ногу в стремя, оттолкнулся и… Лихо сесть в седло не удалось. Лошадь повернула голову и, оскалившись, пыталась схватить меня за колено. Я не давался и, стоя одной ногой в стремени, некоторое время, к удовольствию собравшихся, мы с конем кружили на месте. Наконец мне удалось перекинуть правую ногу и с облегчением сесть в седло. Наши отношения, как будто, стали налаживаться, но лошадь еще долго косилась в мою сторону, презрительно улыбаясь…

В одно прекрасное утро, в обороне, комбат сказал: «Вызывают в штаб полка. Погода отличная, пройти километра три-четыре одно удовольствие. Но комбат, видимо, знал больше, чем говорили. Возьми коня! добавил он. Дальше начались тайны мадридского двора, В полку сказали: езжай в политотдел дивизии, там послали в политотдел корпуса, оттуда направили в Политуправление Армии, как оказалось за новым назначением. Коммуникации в обороне довольно растянутые, до Политуправления оказалось километров тридцать.

Молодецкого соскока не получилось, а о том, чтобы щелкнуть каблуками не могло быть и речи. Обнимая коня за шею, кое-как сполз. Потоптался, не очень твердо, но стою. Взглянул на непослушные ноги, бриджи вылезли из сапог и собрались гармошкой…

Под деревом сидел генерал и что-то писал, примостив блокнот на коленях. Указали на него: доложись. Привел себя в порядок и, стараясь ступать твердо, как будто эти тридцать километров для такого бравого кавалериста пустяки, направляюсь к начальству. Лихо козырнув и уже открыв рот для доклада, замечаю, что генерал, глядя куда-то мимо меня, тоже поднимает руку для приветствия. Странно: сидя и без головного убора… Но вместо приветствия генерал бросает: Лейтенант! Ваша лошадь валяется! Боже мой! Не расседланная, сломает спину, придется пристрелить. Конечно, съедят за милую душу, но что я скажу комбату… Привяжите на короткий чембур! — кричит генерал вдогонку.

На ходу пытаюсь вспомнить, что это может значить. Кажется, что-то такое было у Шолохова. Так и не вспомнив, поднимаю коня и на всякий случай привязываю мордой к стволу. Теперь не ляжет.

В освобожденных селах только саманные стены домов. Ни крыш, ни окон, ни дверей. Но все какой-то затишек, не так дует. Вот и заводишь в эти бывшие дома лошадей, потому что, если они падут или заболеют, завтра будешь грузить боеприпасы, снаряжение и прочее имущество на и без того навьюченных и измученных людей. Приказа никто не отменит, и никто не поможет. Хоть стреляйся.

Вот и начинаешь с лошадей. А люди? Люди себе место найдут. И нашли. В длинном сарае, бывшей конюшне, улеглись вповалку. Пока расставлял посты, осталось только одно место: между крайним солдатом и издыхавшей лошадью. То ли больная, то ли немцы не дострелили, в темноте не разобрать, дышит тяжело, с хрипом, пристрелить жалко, да и люди уже спят. Втискиваюсь между крайним солдатом и конем.

Ночью просыпаюсь от тяжести, будто камнем придавило. Открываю глаза: лошадь положила голову мне на грудь и умерла. Искала защиты у человека.

Вспоминаю о лошадях на войне, и встает перед взором такая картина. У дороги виднеется сугроб. Из него торчит что-то темное и странное, издали похожее на флюгер. Подхожу. Сугроб это занесенная снегом лошадь. Голова, как изваяние, на гордой стройной шее, повернута к крупу видно перебиты были задние ноги. Так и замерзла. Обреченные глаза открыты, и в каждом по замерзшей хрустальной слезе…

Невольный памятник погибшим на войне лошадям…

В первый послевоенный год прекрасный поэт, фронтовик, Борис Слуцкий написал проникновенное стихотворение о лошадях, погибших в войну на корабле «Глория» «Лошади в океане».

Вот и все. А все-таки мне жаль их Рыжих, не увидевших земли.

Что там ни говори, а интуиция нечто большее, чем просто чутье или догадка, подсказанная опытом. Платон называл интуицию моментальным знанием.

… Каким бы решительным по тону не было Обращение Военного Совета перед наступлением, Старый солдат всегда знает, рассчитывает ли здесь Командование на успех или это только отвлекающий удар. Никто прямо об этом не говорит, но по каким-то почти неуловимым признакам чувствуется, что решающего успеха здесь не ждут. В самой подготовке ощущается какая-то, едва заметная вялость. А чересчур решительный тон командиров и излишняя суета только усиливают это чувство.

Но как объяснить предчувствие смерти, гибели товарища?

В главе «На Сиваше» я рассказал, как мой близкий товарищ Саша Кисличко перед атакой тщательно выскребал из рантов сапог каждую землинку. Именно в этой тщательности, с которой он с отрешенным лицом молча делал эту ювелирную работу, почудилось страшное. В момент моей гибели, к счастью не состоявшейся, я успел подумать: значит, не он, а я! Нет. Все-таки, он. Как сказать? Что сказать? Предупредить? О чем?..

Батальон движется колонной по крымской степи. Измученный комбат спит в бричке в обозе. Впереди колонны идут замполит батальона старший лейтенант Привороцкий, парторг капитан Нечитайло и я. Небыстро переговариваемся. У замполита в Симферополе осталась семья. Через несколько дней он узнает: всех расстреляли… Внезапно он умолкает, уходит вперед, отрывается от нас и идет один, думая свою тяжкую думу. Лицо отрешенное, нездешнее, глаза смотрят не видя. И снова острый укол предчувствия… Он погиб под Сапун-горой. Человек он был сугубо штатский, стрелял из нагана, размахивая им, как кулаком. Бой разлучил нас, и свидеться уже не пришлось.

Уж совсем не был похож на обреченного командир радиороты Генрих Згерский. Высокий, широкий в плечах и узкий в талии, он был немыслимо красив, здоров и весел, всегда шутил и смеялся. Основной состав радиороты девушки. Не удивительно, что они души не чаяли в своем командире. Лишь однажды он выключился, и на лице обозначилась роковая печать.

В один из дней я по каким-то делам был на КП. Подъехала рация. Подножка откинута, и с нее свисают ноги в перешитых по-офицерски, до боли знакомых сапогах. Сердце сжалось. Генрих! И всего-то одна мина разорвалась.

Похоронили его в братской могиле в центре поселка Малое Снежное, на Донбассе. Теперь, наверное, большой город.

Гибель Саши Кисличко и Генриха Згерского самые горькие для меня утраты на войне.

Штрафная рота в ожидании пополнения выведена в расположение запасного полка. Живем на богатом литовском хуторе. Отмылись, отоспались. Щупленький заместитель командира по строевой части Вася Демьяненко совсем утонул в пуховой перине. Рослый комвзвода со звучной украинской фамилией Перерва немного выпил и балуется с пистолетом. Я таких игр не люблю: «Положи!» говорю. Вместо этого Перерва начинает целиться в меня. Метит в голову и улыбается шутит, значит. Интуитивно чувствую пистолет заряжен. Перерва обязательно щелкнет курком, вижу по физиономии. Неожиданно прыгаю и ударяю его под руку. Гремит выстрел. Оба смотрим на дырку в деревянном потолке. Перерва враз трезвеет, роняет пистолет, как будто он виноват, бледнеет, у него отвисает челюсть: «Я думал он незаряженный».

— Дура! говорю. Каждая винтовка раз в год стреляет незаряженная».

Во время наступления весь транспорт нацелен вперед. Чуть наметился успех по коням! В обороне, особенно в аръегардных боях, все автомобили стоят радиаторами в тыл. И поближе к дороге. Кто первый поставил машину «носом» в тыл? Кто дал такую команду? А никто не давал. И никто не был первый. Солдат даже во втором эшелоне чутко чувствует бой.