— Что тебе хочется?

— В Россию хочу, хоть в Сибирь.

— Скоро там будешь, не спеши. А теперь можешь полежать спокойно?

— Могу.

— Честное слово?

Камо кивнул головой.

— Я ухожу.

Камо играл мастерски. Но где-то торопились и поторапливали других.

Страх и ненависть обуяли Петербург: непременно сбежит. В департаменте полиции обмакнули в чернила перо и застрочили письмо шефу берлинской полиции: «Многоуважаемый господин полицай-президент, вследствие Вашего письма от 20 мая с. г. за № 1520 позвольте попросить Вас уведомить меня о деле Дмитрия Мирского. Признал ли суд его здоровым? Позволю себе заметить, что вполне возможно, что Мирский разыгрывает душевнобольного, чтобы после перехода из тюрьмы в больницу сбежать. Я пришел к сему заключению, поскольку располагаю сведениями, что Мирский надеется совершить побег с помощью своих товарищей социал-демократов. Примите мое глубокое почтение. Исполняющий обязанности директора С. Виссарионов».

Письма следовали одно за другим. Петербург в подтверждение своих слов уведомляет фон Ягова, что Дмитрий Мирский — житель города Гори Симон Аршакович Тер-Петросян, известный в кругу революционеров под кличкой Камо-сомехи.

Фон Ягов не хотел портить настроение товарищам «по перу» и уверял их, что Камо не сбежит. Из Герцберга же он перевел Камо в Берлинскую психиатрическую лечебницу, в Бух, которая находилась под строгим надзором. И в письме выразил благодарность за проявленную предосторожность.

В Бухе Камо пробыл долго.

В больничных протоколах зарегистрировано, что душевнобольной Мирский-Аршаков с некоторыми перерывами лечился здесь с 29 июня 1908 года по 30 июля 1909 года.

Мучительный год, лютый год. Год, насыщенный молчанием о тех невероятных кошмарах, которые творились в мире и в Бухе.

…Камо приметил одного из душевнобольных, вокруг которого часто собирались «обитатели» лечебницы, и он рассказывал им смешные истории. Его так и называли: «доктор». Он и вправду был врачом. Его засадили сюда родные, якобы как душевнобольного. Иначе он не избежал бы Моабита. Толковый врач, он был морфинистом, в угоду своей страсти промотавший свои и чужие деньги. Он рассказывал о разных психических заболеваниях, о симптомах и процессе их развития. Камо, ничем себя не выдавая, усваивал его уроки. Они могли ему пригодиться, и Камо воспользовался одним из них. Потеря чувствительности. Тут требовалась сверхъестественная выносливость. Советы «врача» были хорошо усвоены.

Камо уже числится «серьезным душевнобольным».

…Где он раздобыл гвоздику? Держа ее в правой руке, засунув левую руку в карман, он предстал перед врачом. Поискал в комнате вазу, не нашел и опустил цветок в пенал.

— Поливайте, доктор, не то высохнет.

— Благодарю. Присаживайтесь.

— Считайте, что я уже сел.

— Ваше имя?

— Мирский.

— Сколько вам лет?

— И много, и мало. Двадцать.

— Где вы родились?

— Не понимаю.

— Больны ли вы?

— Вот тут худо. — И показал на голову. — Горит.

— Ваше вероисповедание?

— Да, понимаю. Православный.

И начал петь по-немецки.

— В Моабите научились? — переждав, пока он кончит, спросил врач.

— На улице.

— Что такое Моабит?

Камо не ответил, проделал странные движения, напоминающие о виселице, решетке и кандалах.

— Почему вы отказываетесь от принятия пищи?

— Он умер.

— Кто умер?

— Его зовут не Мирский, а Аршаков. Он не знает, как его зовут. — И Камо встал.

— Пейте, это молоко.

Он не притронулся к стакану.

— Это яд, пейте.

Камо схватил стакан и залпом выпил.

— Садитесь, — в голосе врача прозвучали жалостливые нотки.

Камо сел.

— Можете сказать, как вы повредили глаз?

— В одной лавке, от взрыва спирта. Десятого мая 1907 года. Когда я рассказал об этом доктору Житомирскому, он убедил меня сказать лечащему меня профессору Хиршфильду совсем другое.

— Что именно?

— Будто я повредил глаз в мае 1907 года от взрыва бомбы.

— Почему? Что его заставило так поступить?

— Не знаю. Как выйду из тюрьмы, спрошу у него…

— Но ведь хирурги в глубине вашего глаза обнаружили медные осколки.

Камо промолчал.

— Господин Тер-Петросов, почему вы скрываете ваше имя? Настоящее имя?

— Чтобы не огорчать семью. Если они прочтут в газетах, что я арестован, будут очень переживать.

— И вы утверждаете, что вы Дмитрий Мирский?

— Я репортер одной из грузинских газет, я стал жертвой Петрова. Петров — социал-демократ.

— Почему вы приехали с этим паспортом?

— Мирский родом из Галиции, из села Рохатино. Я приехал по делам страхового общества.

Врач вспомнил утренний инцидент. Камо расхаживал по коридору, спокойный, уравновешенный. Неожиданно его стукнул больной кататоник Фехнер. Камо убежал в палату, бросился плашмя на кровать и разрыдался. Плакал навзрыд, вскидывая плечи. Его долго не могли успокоить.

Врач сжалился над ним.

Но полиция и суд торопили. У них руки чесались. Они что ни день осведомлялись о состоянии здоровья Камо, требовали вернуть его в тюрьму. Верховный прокурор, не теряя времени, уведомляет полицай-президента: «По сведениям заведующего Бухской психиатрической лечебницей состояние здоровья страхового агента Мирского-Аршакова улучшилось, и не исключено, что он со временем выздоровеет. Покорнейше прошу немедленно сообщить об этом в четвертое отделение».

Заведующий лечебницей врач Рихтер беспрекословно подчиняется прихотям полиции и мечтает о том дне, когда наконец освободится от ненормального армянина. «Если в подследственной тюрьме будут считаться с тем, что Аршаков находится в состоянии выздоровления, то врачи не могут ничего возразить против перевода его в подследственную тюрьму. Во всяком случае, в настоящее время он в состоянии принимать участие в судебном разбирательстве».

Служители берлинского правосудия только этого и ждали. 16 апреля 1909 года сбылась мечта Рихтера. Камо под усиленным надзором переводят в Берлинскую уголовную тюрьму.

Возражения доктора Гофмана пропали впустую. «В состоянии принять участие в судебном разбирательстве». Нет, не в состоянии. И Гофман обратился к прокурору: «Он отказался от принятия пищи. Начал бормотать себе под нос непонятные вещи, и по временам на его лице появлялась идиотская улыбка. В последние дни от него нельзя было добиться разумного ответа. Вследствие отказа от принятия пищи пришлось приступить к искусственному питанию.

Сегодня с Мирским произошел припадок помешательства: он разрушил помещенные в его камере предметы, хотел наброситься на надзирателя, так что его пришлось связать и поместить в камеру для буйных заключенных.

Безусловно, нельзя предположить, что Мирский к 3 мая поправится настолько, чтобы принимать участие в судебном разбирательстве.

Я также считаю почти совершенно несомненным, что рассмотрение дела Мирского, насколько можно предвидеть, будет и впредь невозможным, как только Мирский будет возвращен в тюрьму, его состояние, находящее себе благодатную почву в истерии, вернется вновь. Необходимо, чтобы душевное здоровье Мирского снова значительно и прочно укрепилось, но этого можно ожидать лишь по истечении многих лет».

Камо сполна оправдал «надежды» доктора Гофмана.

Назначенное на 3 мая 1908 года судебное заседание не состоялось, а 11 числа шеф полиции передал в Петербург: «Мирский после своего перевода в следственную тюрьму снова впал в безумие, был признан судебными медиками неспособным принимать участие в судебном разбирательстве и в соответствии с этим опять был переведен в психиатрическую лечебницу Бух. По-видимому, теперь в течение длительного периода не придется рассчитывать на выздоровление Мирского, который в настоящее время числится здесь под фамилией: Тер-Петросянц».

«Да-а!»— сказали в Петербурге и «Тьфу!»— плюнули, крепко разругав полицай-президента Берлина.

30 апреля Камо вновь был в Бухе.