— Господин полицай-президент, мне кажется, вы глупо поворачиваете ход дела.

— Вполне возможно, — фон Ягов и глазом не моргнул, проглотил оскорбление, — перед вашим ответом я в долгу не останусь. Скажите, вы армянский социал-демократ?

— Да, я армянский социал-демократ, я русский социал-демократ.

— Признает ли ваша партия террор и экспроприацию?

— Об этом я не имею понятия.

— Вы не участвовали в экспроприациях?

— Нет, это все наговоры моих врагов. У меня много врагов — и здесь, и в других местах.

— А мне передали, что вы прикидываетесь душевнобольным, чтобы сбежать, господин Мирский. Это ваша настоящая фамилия?

— Да.

— Так. Доверимся вам, вашему адвокату, врачам, переведем вас в Герцберг, а вы оттуда сбежите.

— Я не болен. Только не могу собраться с мыслями. Вот тут очень болит. — И показал на голову.

— Переведем в больницу. Я обещал вашему адвокату. Вас будут лечить под строжайшим надзором, а потом уже судить согласно законам Германии.

— Вам не пришлось днем с огнем искать ваших русских собратьев, вы их быстро нашли. Хотите совместными усилиями уничтожить меня, потому что я приехал в Берлин на лечение глаза. Братская солидарность. Я авансом поздравляю вас с орденами и медалями, которых вы удостоитесь в будущем со стороны российского правительства. Я не отвечу больше ни на один ваш; вопрос.

— Надеюсь, что вы поправитесь, господин социал-демократ, — уходя, пренебрежительно обронил полицай-президент.

Когда дверь за ним захлопнулась, Камо принялся разбирать свой разговор с фон Яговом. «Осторожный, завел он разговор. Господин полицай-президент не от хорошей жизни говорил так покладисто.

Друзья мои, наверное, выступили в газетах. Вот он и насторожился. Но кто ему помешает передать меня России? Никто. Уголовная тюрьма. Меня хотят судить как террориста. То есть меня не сошлют как политического заключенного за пределы страны, а в кандалах выдадут своим братьям-палачам. Что толку мне из кожи лезть вон и кричать: я социал-демократ, я марксист, так и знайте! А они не хотят знать. Чемодан, ох уж этот чемодан, Житомирский, ах, Житомирский, это ты, ты! Попадись только мне в руки, душу из тебя вытрясу! Как теперь быть? Продолжать играть — в этом спасение!»

О решении суда фон Ягов узнал до его официального оглашения: комиссар по уголовным делам фон Арним после судебного заседания тотчас же отправился в полицию.

— С какой скоростью ты мчался? — глядя на его вспотевший лоб, спросил шеф полиции.

— С молниеносной. Мирского переводят в Герцберг..

— Надзор над больницей надо установить и снаружи. Удвоить число наших людей. Можно обрядить их в белые халаты. Согласуй с главврачом. Предъявишь письменное распоряжение. Отвечаешь за него головой. Выбирай любые средства. Не хватало, чтоб еще из больницы у нас на глазах бежал душевнобольной.

Герцберг был победой для Камо и Кона. Прелюдией победы.

Проходили мучительные, дни, победа давалась с трудом. Окончен первый раунд, Камо, кажется, выиграл: поверили, что у него психическое расстройство, и хотят дать окончательный диагноз.

Но Камо ошибался. Самое страшное еще впереди.

Он вступил в Герцбергскую лечебницу четвертого июня 1908 года. Оскар Кон назначен одновременно и опекуном Камо. Ему разрешалось дважды в неделю навещать своего подопечного.

Новичка поместили в палату № 8.

Камо подводил в уме итоги того, чего он добился со дня своего ареста — с девятого ноября по сей день… Добился ли?

Да.

Добился того, что временно освобожден из-под ареста, хотя и не расстался с кандалами. Немалая заслуга принадлежит врачам Гофману и Леппману: «Обвиняемый, несомненно, душевнобольной, ибо характерные черты его поведения не могут быть симулированы в течение продолжительного времени. Так держит себя лишь настоящий больной, находящийся в состоянии умопомрачения».

Свой диагноз они должны были закрепить новыми опытами. Здесь, в Герцберге. Затем в Бухе. В присутствии палачей из полиции, по их повелению и под их давлением.

Камо выстоял, не подкачал.

Попробуйте в течение четырех месяцев не смыкать глаз, четыре месяца не ложиться спать. Шагать от стены к стене — три метра туда и три обратно. Четыре месяца.

В Моабите и в подследственной тюрьме Камо жилось несладко. Недавнее прошлое страшно было вспоминать, а впереди его ждало испытание более страшное. Он кричал изо всей мочи, чтобы приглушить сон. «Я не ложусь спать, чтобы умереть и освободиться от полицейских». Он бил ногами о пол и подпрыгивал на месте, чтобы не свалиться от свинцовой усталости.

Чтобы передохнуть, он становился в угол, лицом к стене, прижимался к ней и поочередно поднимал то одну, то другую ногу. Он знал, что у железной двери есть «глазок» и за ним следит бдительное око врага.

Несколько раз отказывался от принятия пищи, за что ему пришлось дорого поплатиться: его накормили насильно и поломали два зуба. Нет, Камо в долгу не остался, дал надзирателю под дых, и тот едва не отправился к праотцам. Камо избили и спустили в сырой подвал. Почти голого, в тонких башмаках, кальсонах и рубашке. Температура здесь была ниже нуля. «Будешь умирать, вспомнишь, каково бить надзирателя по животу».

«Холодный цементный пол. Чтобы не замерзнуть, не окочуриться, я семь дней прыгал по подвалу и как полоумный плясал лезгинку. Мой семидневный танец походил на своеобразный рекорд. Когда через семь дней пришли за моим трупом, я был жив. Жуткая улыбка на моем лице ужаснула их. Тьфу, сказал я, вот так я выстоял, и мне было наплевать на вас. Они что-то пробормотали по-немецки и снова перевели меня в восьмую палату. Здесь по сравнению с подвалом был рай. Из решетчатого окна падал свет, железная жесткая кровать, сырая подушка и одеяло из солдатского сукна. И пол деревянный. И кандалы на руках и ногах — пустяки. Здесь райский уголок. Здесь можно жить».

Однажды надзиратель в ужасе побежал за врачом. «Доктор! Доктор! Скорее, Мирский совсем обезумел». — «А разве до сих пор он был полоумным? — спокойно спросил врач. — Пошли посмотрим, что он еще выдумал».

Доктор заглянул в узкое окошко на двери палаты. Камо вырвал у себя пучок волос и узорами разложил на одеяле. «Откройте дверь!» — крикнул доктор и вбежал к нему. Камо сделал вид, будто не заметил их и продолжал сдирать усы.

— Ужасно! — воскликнул доктор. — Господин Мирский, что вы делаете? Какой ужас! — И подошел к нему.

Камо не ответил и протянул выдернутые волосы доктору.

— Отправьте моим товарищам. На память.

— Ужасно! — воскликнул доктор.

— Ужасно, — повторил Камо, с идиотским выражением уставившись на врача, и, испуганно подскочив на кровати, забился в угол. Затем стал подпрыгивать на месте и петь. — Я Наполеон, доктор, я выпил десять миллионов литров водки.

Обернувшись к служителю Фогту, заявил:

— А ты Соломон Петровский.

— Ты прав, успокойся, — кивнул головой дежурный; врач, — тебе что-нибудь нужно?

Доктор весь превратился в слух.

— Хочу женщину.

— А плов не хочешь? Вкусное восточное блюдо.

— Хочу.

— На подносе?

— Да.

— Ничего не скажешь, волчий аппетит, — выходя от него, отметил доктор.

Едва он дошел до дежурки, как снова раздались вопли надзирателя.

— Скорее, доктор!

— Какая еще муха его укусила?

— Он расцарапал себе лицо, размазал кровь и хохочет.

— Мертвым быть — не жить! — орал Камо, не обращая внимания на врача.

На минуту он смолк.

— Продолжайте, продолжайте, — спокойно сказал врач. — Кто вы в конце концов, черт побери?

— Я родился в Баку. — Камо, испытующе глядя на доктора, подошел к нему. — Знаешь Баку? По улицам течет нефть, как вода. Отец мой краковец, мать русская. Она умерла. Недавно ночью ко мне приходил отец. Он обнял меня и сказал: «Дмитрий, сынок».

— А отец не спросил, каким образом ты спрятал в чемодане взрывчатые вещества?

Камо засмеялся.

— Не верьте, доктор, это вымысел полицейских. Они избили меня и сделали душевнобольным, потому что я распевал песенки и ухаживал за женщинами.