Литературный и публицистический успех предприятия не ставился под вопрос. Последний был присуждением Нобелевской премии по литературе в 1953 году, хотя первый был обеспечен не более чем компиляцией материалов, слегка связанных воедино попутными повествованиями. В сумме первое впечатление по обе стороны Атлантики выразилось в продаже 300 000 экземпляров каждого тома. Личное финансовое положение Черчилля было обеспечено надолго.
Первый том, «Надвигающаяся буря», был опубликован в 1948 году и дал Черчиллю долгожданную возможность пространно поведать об истоках войны и ее течении вплоть до политического кризиса в мае 1940 года. Он не мог удержаться от искушения указать на красивую согласованность событий со своим собственным взглядом, и выразил это понятной прозой. Это была страстная книга, и ее направленность была ясна. Он живописал, как англоговорящие народы «через свое неблагоразумие, беспечность и добродушие позволили жестоким перевооружиться». В этом был урок тому году, в который книга увидела свет. В мышлении Черчилля снова намеренно соединились прошлая история и настоящая политика. 1948 год, в котором произошел коммунистический переворот в Праге, отстоял от Мюнхена на 10 лет.
Именно в этом отношении соединились две самые заметные роли Черчилля в первые послевоенные годы. В первые месяцы 1946 года, начав свою историю и передав руководство оппозицией в руки Антони Идена, он отправился в Соединенные Штаты — готовый также к визиту в Гавану, где делали исключительно хорошие сигары. Среди прочих обязательств он принял приглашение выступить в марте с речью в Вестминстер-колледже, Фултон, Миссури, где его должен был представить президент Трумэн[96]. Эта речь о «железном занавесе» стала самой запомнившейся из всех тех, которые он произнес в период с 1945 года. Он нарисовал картину занавеса, берущего начало из Штеттина на Балтике и заканчивающегося в Триесте на Адриатике, за которым были все столицы древних государств Центральной и Восточной Европы. В этом районе преобладали полицейские правительства и, за исключением Чехословакии, не было подлинной демократии.
Конечно, Черчилль был не первым, отметившим существование этого разделения, и сам он, в частном порядке, высказывал свое отношение к его важности в течение многих месяцев, и Трумэну среди прочих. Но именно черчиллевский «железный занавес» с марта 1946 года стал общепринятым термином. Тем не менее его первоначальный замысел заключался в том, чтобы подробно остановиться на «особых взаимоотношениях, как он это назвал, между Британским содружеством и империей и Соединенными Штатами. Братская связь англоговорящих народов сделает возможным уверенное предотвращение войны и постоянный подъем всемирной организации (Объединенных Наций). В своих дальнейших речах в Уильямсбурге, штат Вирджиния, и в Нью-Йорке он заявлял, что никогда не просил об англо-американском военном союзничестве или договоре. Он выступал за союз сердец, основанный на общих идеалах. Обновленный нажим Черчилля на «особые взаимоотношения» (из числа тех его фраз, которые становились крылатыми), был очень важен. Охлаждение взаимоотношений с Рузвельтом, символизированное тем фактом, что он не приехал на похороны президента, он оставил за собой, в беспокойстве о намерениях бывшего «дядюшки Джо»[97].
Произнесение Черчиллем речей в Соединенных Штатах весной 1946 года отметило важный шаг к возникновению «холодной войны». Он был обеспокоен тем, чтобы остановить в Соединенных Штатах любое стремление к изоляции, и его упор на «особое взаимоотношение» находились в контексте недовольства ограничением доступа британцам к информации об атомной бомбе. Два года спустя «Надвигающаяся буря», с ее ясно выраженным отношением к недостаткам англоговорящих народов, а не только британским недостаткам, в своей стране пришла в соприкосновение с той же точкой. В то же время, из его повествования американцы должны были понять, что британцев никогда нельзя недооценивать, даже когда кажется, что они путаются в словах. Он был прав в отношении Гитлера в 1938 году; теперь он был прав в отношении Сталина в 1948.
По возвращении из Соединенных Штатов, произнеся несколько речей в Вестминстере, Черчилль снова уехал на европейский континент. Он еще раз использовал те случаи, когда гражданские и академические почести лились на него дождем, для того, чтобы произносить свои речи по самым злободневным проблемам. Тема, которую он развивал в Европе в интервале с мая по сентябрь 1946 года, на первый взгляд, вызывала удивление — Соединенные Штаты Европы. В сентябре 1946 года его речь в Цюрихе использовала этот специфический термин, и, в частности, встала на защиту партнерства между Францией и Германией как основы для будущей Европы. Учитывая глубину враждебности военного времени, это была смелая защита, но нельзя было предположить, что последовательное отстаивание Черчиллем «Объединенной Европы» показывало какую бы то ни было веру в то, что Соединенное Королевство сможет вступить или вступит в предприятие европейского примирения на организационном уровне. Его предложение Франции «Союза» в 1940 году было жестом, продиктованным тяжестью кризиса, а не первым выражением постоянной веры в то, что Британия и Франция смогут формально объединиться. Его взаимоотношения с де Голлем во время войны всегда были сложными[98]. Иногда он разделял ту враждебность, которую испытывали к нему американцы, в других случаях он принимал необходимость видеть восстановленную Францию как часть европейского баланса, и, наряду с этим, предполагаемую необходимость работы вместе с де Голлем в послевоенную эру. В результате и тот и другой оказались не у власти. В 1946–1948 гг. Черчилль не представлял себе особой близости во франко-британских отношениях. Именно континентальным европейцам придется продолжать строить Европу. Британия, полагал он, будет одобрять и воодушевлять — но только со стороны.
Этот анализ отражал его мнение, с характерной грубостью высказанное на слете «Объединенной Европы» в мае 1947 года, что «Всемирный Храм Мира» основывается на четырех опорах: Соединенные Штаты, Советский Союз, Британская империя и Содружество, и Европа[99]. В то же самое время он допускал, что Великобритании была «глубоко смешанной» с «Европой», но, ясное дело, не до такой степени, чтобы ее собственный статус «опоры» ставился под удар. В Фултоне он говорил о «жизненной силе» Британских империи и Содружества и рисовал картину «70–80 миллионов британцев (как он их называл), распространенных по всему миру и объединенных в защите своих традиций». В действительности, в Кейптауне, Оттаве, Канберре и Веллингтоне картина несколько отличалась, но Черчилль продолжал считать, как он всегда делал, что эти отделенные британцы будут реагировать так, «как они всегда это делали».
Положение Британской империи было несколько более сложным в феврале 1947 года, после длительных, но бесплодных послевоенных переговоров, правительство Эттли объявило, что правление Британии на Индийском полуострове завершится не позднее июня 1948 года. С учетом его хорошо известной позиции, Черчилль едва ли мог сделать что-либо другое, кроме как осудить «разваливание Британской империи, со всей ее славой, со всей той службой, которую она сослужила человечеству». В итоге, в августе 1947 года возникли два самоуправляемых доминиона — Индия и Пакистан, среди предсказаний Черчилля (которые раньше или позже оказались неточными) о слабом руководстве, общественной борьбе, потере жизни и будущей дезинтеграции. Все же, вопреки силе его речи, он не считал теперь, что мог предотвратить «потерю» Индии, и ограничился рамками мрачных пророчеств и некоторой мелочности по отношению к Маунтбаттену за его роль последнего вице-короля[100].
Эти и другие речи отражали поглощенность Черчилля властью в послевоенные годы. Непредсказуемая текучесть международных отношений всегда затрудняла анализ, и источники, не исключая самого Черчилля, знают влияние течения времени на свои собственные оценки. Таким образом, по мере того, как «холодная война» становилась все «холоднее» (и по мере того, как в скоростном темпе появлялись последующие тома «Второй мировой войны»), резкая оценка Черчиллем советского империализма оказывалась ослепительно популярной. «Ревизионистские» же историки, в свою очередь, находили его позицию провокационной. «Постревизионистская» историография достигает более уравновешенных заключений, дожидаясь от советского государства, переживающего в 90-х годах внутренний кризис, дальнейших доказательств намерений Сталина. Коллапс «системы 1945 года» в сегодняшней Европе и откровения о природе сталинизма могли в свою очередь обеспечить оправдание раннего и «реакционного» обличения Черчиллем «большевизма».
