— Да. Смотрите, какой красивый рисунок. Директорша дала образец.

Потом ненадолго установилась тишина, отчетливо зазвучал спокойный, звучный голос Топольского. С улицы доносились хлюпанье дождя и скрежет пилы.

— Дай папиросу, — обратился Вавжецкий к Владеку. — Выиграл вчера?

— Проигрался, как всегда. Понимаешь, — зашептал Владек, пододвинувшись ближе, — поставил на четверку двадцать пять рублей. Удвоил ставку — выиграл. Опять удвоил — мое! Котлицкий предлагает скинуть половину. Отказываюсь. Все бросают играть — запахло жареным. Тяну дальше: шестой раз, седьмой, восьмой, десятый — мое! Остальные только смотрят. Котлицкий злится — уже три сотни моих; тяну одиннадцатый — мое! Все кричат мне, чтобы снял половину! Не желаю! Тяну двенадцатый раз — и срезался. Несколько сот рублей псу под хвост, вот не везет, а? Есть тут у меня одна идея.

Он наклонился и стал с таинственным видом шептать что-то Вавжецкому на ухо.

— Ну, как с квартирой? — спросил Кшикевич у Гляса, угостив его папиросой.

— А ничего! Живу как жил.

— Платишь?

— Нет, но придется! — отвечал комик, прищуривая глаз.

— Слушай, Гляс! Цабинский, кажется, покупает дом в Лешне.

— Сказки! А то, ей-богу, тут же переехал бы к нему жить в счет заработка. Только все пустое! Где ему взять столько денег?

— Чепишевский видел его с агентами по продаже недвижимости.

— Няня! — позвала Цабинская.

Няня торопливо шла, неся в фартуке какое-то письмо.

— Это не я, это Фелька разбила зеркало, она целилась бутылкой в подсвечник, а попала в зеркало… Бац! — и тридцать рублей к счету. Ее толстяк даже сморщил физиономию.

— Не ври! Я была не пьяная: хорошо помню, кто разбил.

— Помнишь? — А ты забыла, как прыгала со стола, потом сняла туфли и… ха-ха-ха-ха!

— Тише! — резко бросил Топольский в сторону хористок, которые вслух начали делиться впечатлениями вчерашнего вечера.

Хористки притихли, но тут Мими почти в полный голос начала рассказывать Качковской про новый фасон шляпы, какую она видела на Длугой улице.

— Если так пойдет и дальше, я не выдержу. Хозяин требует за квартиру. Вчера последние тряпки заложила — пришлось купить вина для Янека. Бедняга с таким трудом поправляется, пытается уже вставать, похудел, капризничает, нужно бы кормить его получше, а тут едва на чай хватает. Если не поступлю к Чепишевскому и не получу аванса, хозяин выбросит нас на улицу — нечем платить.

— А он собирает труппу?

— Да, я должна на днях подписать с ним контракт.

— И уйдете от Цабинского?

— Так ведь он же не платит даже за прошлое, — вставила Вольская.

Ей можно было дать тридцать лет — таким изможденным, измученным было ее лицо. Толстый слой пудры и румян не мог скрыть морщин, в глазах светилась тревога. У нее был шестилетний сын, болевший с самой весны. Женщина отчаянно выхаживала его, голодала, — отказывала себе во всем, только бы спасти ребенка — и спасла, зато сама превратилась в щепку.

— Меценат! Пожалуйста, к нам! — крикнул Гляс, увидев старика, который уже несколько недель не показывался в театре.

Меценат вошел и поздоровался со всеми. Артисты повскакивали с мест, чтение прервалось.

— Добрый день! Добрый день! Я не помешал?

— Нет, нет!

— Садитесь же, Меценат, — пригласила Цабинская, — будем вместе слушать.

— А, молодой маэстро! Мое почтение!

— Старый идиот! — буркнул Глоговский, кивнул ему и спрятался за кулисы; его уже начинали бесить беспрерывные разговоры и паузы.

— Тише! Ей-богу, настоящая синагога! — возмущался Топольский, пытаясь продолжить чтение.

Но его никто не слушал. Директорша вышла с Меценатом, за ней стали потихоньку выползать и остальные.

Хлынул ливень, капли его забарабанили по жестяной крыше театра, заглушая все остальные звуки.

Стало темно, и Топольский не смог читать дальше.

Перебрались в мужскую уборную; там было теплее и светлее, но и там разговоры продолжались.

Янка стояла с Глоговским в дверях и возбужденно толковала о театре; к ним подошла Росинская и заметила:

— То-то в голове один театр! Не поверила бы, если б не видела.

— Театр для меня — все, — ответила Янка.

— А я, наоборот, только и живу вне театра.

— Почему бы вам тогда не бросить сцену?

— Если б могла вырваться, и часа бы здесь не осталась, — ответила Росинская с горечью.

— Мы только так говорим! Каждая из нас могла бы, да не оторваться от театра, — тихо вставила Вольская. — Мне труднее приходится, чем другим, знаю, бросила б сцену — стало бы легче, да всякий раз, как подумаю, что не придется больше играть, такой страх берет, что, кажется, умру без театра.

— О, театр! Медленное отравление и ежедневное умирание! — плаксиво жаловался Разовец.

— Не хнычь, ты-то болен не театром, а желудком.

— Все же в этом медленном отравлении и умирании таится какая-то отрада! — снова начала Янка.

— Какая там отрада — только голод, постоянная зависть и невозможность жить иначе.

— Счастлив тот, кто не поддался этой болезни или вовремя умыл руки.

— А я готова страдать всю жизнь и даже умереть, но только знать, что цель жизни — искусство. Лучше жить так, чем пресмыкаться, быть у мужа прислугой, рабой у детей, служить домашней утварью и жить без забот, — выпалила Янка.

Владек с комическим пафосом начал декламировать:

— Прошу простить меня. Но я сам говорю, что вне искусства… нет — ничего! И если б не театр…

— То быть тебе сапожником! — вставил Гляс.

— Так могут рассуждать только молодые и очень наивные! — ядовито заметила Качковская.

— Или те, которые еще не знают, как «щедро» платит Цабинский.

— О женщина, достойная жалости! В тебе есть энтузиазм — его пожрет нужда, есть в тебе огонь — его поглотит нужда; любовь, талант, красоту — все поглотит нужда! — пророчил Песь.

— Все это полбеды! Но такое общество, такие артисты, такие пьесы погубят ваш талант. Вы, если выйдете невредимой из этого ада, — станете великой актрисой! — основа сетовал Станиславский.

— Учитель изрек истину, а потому, толпа, склони голову и признай — быть по сему! — издевался над ним Вавжецкий.

— Скоморох! — буркнул Станиславский и вышел.

— Мамонт!

— Расскажу вам, как я начинал, — произнес Владек.

— Известно, у цирюльника.

— Не дурачься, Гляс!.. Ты непременно хочешь казаться глупее, чем ты есть на самом деле.

— Был я в четвертом классе, когда увидел в «Гамлете» Росси[25] — и погиб! Крал у отца деньги и покупал трагедии, ходил в театр, днем и ночью учил роли. Мечтал завоевать мир…

— А теперь ты уже на побегушках у Цабинского, — съязвил Добек.

— Прослышал я, что Рихтер[26] приехал в Варшаву и собирается открыть драматическую школу. Направился к нему — я уже чувствовал в себе талант и хотел учиться. Жил он на Светоянской. Прихожу, звоню. Открывает мне сам, выпускает и запирает двери на ключ. Меня в жар бросило от страха. Не знаю, с чего начать… Переминаюсь с ноги на ногу. А он преспокойно моет какую-то кастрюлю, потом заправляет примус, снимает сюртук, надевает куртку и начинает чистить картошку. Молчим оба, потом чувствую, что так, пожалуй, ничего не добьюсь, и давай бормотать о призвании, о любви к искусству, о желании учиться и так далее. А он чистит картошку. Наконец я осмелел и попросил давать мне уроки. Посмотрел он на меня и говорит: «А сколько вам, молодой человек, лет?». Я очень удивился, а он продолжает: «Вы пришли с мамой?». У меня слезы на глазах, а он опять: «Папа выпорет, пожалуй… Да, выпорет! Из гимназии выставят». Так плохо мне стало, таким обиженным почувствовал я себя, что и слова вымолвить не могу. «Прочтите мне, молодой человек, какой-нибудь стишок, например «Стасик платье замарал…», «Ночь темна…». Что-нибудь из хрестоматии Лукашевского…» — говорит он, не переставая чистить картошку. Я не понял иронии: передо мной открылось небо. Читать ему! Я же мечтал об этом… Думал ослепить и покорить: ведь мои кузины и вся гимназия восторгались моим голосом.