– Нет, мне пересказали. Были под впечатлением, Константин Игоревич.

– Убедил. Слава богу. Я прямо заволновался – единственный человек, с которым я могу поговорить, и не поверит. А по поводу Серого не беспокойтесь. Серый сейчас занят. Очень занят. Ему сейчас не просто нужно найти два трупа джинна, но еще нужно их спрятать или уничтожить. Ему некогда. Он не хочет, чтобы их нашел кто-то другой. А когда он разберется с ними, то найдется еще кто-нибудь. Оказывается, в Харькове необыкновенно легко встретить чужака. И так же необыкновенно легко его убить, особенно с учетом того, что попало в мои руки. Это поначалу они кажутся такими страшными... А потом, когда пущена первая кровь... Просто противно. Для оборотней – серебро на лезвии. Для остальных – хватает знания анатомии и ума для правильного выбора объектов прополки. Я только вхожу во вкус. И знаете? Мне это нравится. Вам обязательно нужно попробовать. Не устраивать демонстрации с непожиманием рук окружающим, а радостно улыбаться этим уродам, широко улыбаться, пожимать их верхние конечности и вспоминать, как этой же рукой вы убивали их соплеменников.

Владу захотелось разбить телефон о стену.

– Молчите? – спросил Каменецкий. – Я что-то не так сказал? Вы где прозрели? Не в Харькове, понятно. В своей командировке? В Косово, если не ошибаюсь. Уж не знаю, как вы привыкали, а мне повезло. Оч-чень повезло. Я потерял сознание – трещина в черепе, знаете ли. Временная потеря зрения. Так что, когда я пришел в себя, то ничего не видел. Совершенно. Но вот звуки мне показались странными. И запахи. Незнакомые такие... Странные. Потом зрение начало понемногу возвращаться, медленно, слава богу. Постепенно. Вначале – размытые пятна, светлые и темные. Потом появились тени – темное на светлом. И эти тени были необычными. Я всматривался, думая, что это игры моего поврежденного мозга, а картинка становилась все четче. А мне становилось все страшнее. У моего лечащего врача на голове были рога. Смешно? Страшно. Понятно, что я не в аду, что чертей не бывает, но ведь рога-то я вижу. И лицо, и фигуру... Иногда заходил другой врач, лохматый, с козлиными ногами. Сатир из древнегреческой мифологии, фавн. Я совсем сошел с ума? Я так думал, но ведь остальные были нормальными, без хвостов и копыт. Просто люди. И с уродами они общались запросто, как с приятелями. Как с людьми. Что происходит? Это я так подумал. И понял, что если я спрошу напрямую, то меня, скорее всего, отправят в сумасшедший дом. Меня и так очень подробно расспрашивали, задавали всякие вопросы. Я затаился. Если я болен, подумал я... Это пройдет или не пройдет. Главное – выйти из больницы, а там я успокоюсь, приду в себя. И разберусь. Знаете что? Я вышел, мне поверили. Я прибыл домой, в свой свинарник, прошло несколько дней, но аберрации слуха, зрения и обоняния не прекратились. Более того, я увидел, что даже дома моего города изменились. А ведь я их рисовал... Знаете, сколько я написал пейзажиков, зарисовок, акварелей? Тысячи, мне очень нравится... нравился мой город. А тут... тут...

Каменецкий глубоко вздохнул, перевел дыхание.

– Извините. Я решил заново познакомиться со своим городом, обойти его, понять, что же не так. Что было на самом деле – мои воспоминания или то, что я видел за окном. Я увидел летающих над городом существ и понял, что Шагал тоже их видел, только был умнее и рисовал их просто как летающих евреев. А у меня ума не хватило. Зато хватило терпения и тяги к саморазрушению. Знаете, что я начал делать? Я вернулся в свое прошлое, – Каменецкий коротко хохотнул. – Надо же было такое придумать! С другой стороны – это отрезвляет. Когда я увидел, что меня вышибли из Худпрома из-за полутораметрового уродца со здоровенным шнобелем вместо носа, когда обнаружил, просматривая фотографии, что треть моего класса людьми не была... Часовщики, маах'керу... А Нателла, за которой я самоотверженно носил портфель из школы, была джинна, существом, у которого вместо крови – огонь. Не фигурально, а в прямом смысле этого слова. Нет, про кровь и огонь мне объяснили потом. А поначалу я видел на фотографиях вокруг своей мальчишеской физиономии уродливые нечеловеческие рожи.

Вы свою первую женщину, конечно же, помните, – Каменецкий снова судорожно вздохнул. – Конечно, помните. А меня рвало два дня, когда я обнаружил, рассматривая фотографии, что моя первая женщина, Мая Визитиу, молдаванка, имела рожки и хвостик. Она мне на прощание подарила свою фотографию, так сказать, неглиже. Даже подпись оставила: «Ты никогда не узнаешь меня до конца»... Рожки в пять сантиметров, хвостик тоже сантиметров в пять, треугольное, нечеловеческих пропорций лицо, скалящееся в гнусной усмешке... Меня рвало два дня, стоило только вспомнить. Меня и сейчас тошнит.

Моя бывшая жена, слава богу, оказалась человеком, склочной, вздорной, гулящей, но человеческой бабой. Я чуть не расцеловал ее и ее маму, суку, пившую мою кровь в течение десяти лет. Я ведь из-за развода потерял неплохую квартиру в центре, доставшуюся мне от родителей. Мы разменялись, им – двухкомнатная квартира в пятьсот тридцать третьем микрорайоне, мне клоповник на Ярославской. Но я им даже это простил. Потому что они люди. Люди! – Последнее слово Каменецкий выкрикнул и замолчал.

– Я перезвоню, – сказал он после небольшой паузы. – Через полчаса.

И связь оборвалась.

Влад бросил телефон на диван и сжал виски. Плохо. Как все плохо. И как странно слышать свои мысли от другого человека. Иногда почти дословно.

У него ведь тоже был соблазн проехаться по бывшим знакомым, пересмотреть старые фотографии – они надежно фиксируют истинный облик, Пелена искажает только восприятие, и только восприятие реальных объектов. На фотографии обычный человек увидит только обычного человека.

А если картину нарисует тот, кто видит сквозь Пелену, то и зритель на картине увидит правду. Крылышки, рожки, вывернутые назад колени и летающих над городом ангелов.

Художник захлебывается, торопится выговориться, выплеснуть то, что накопилось у него внутри. Не Серому же все рассказывать. Не Серому, нет. А остальным...

Книжки писать про засилье нечисти в городах? Так их пишут. Можно зайти в книжный магазин и выбирать на свой вкус. И оборотни, и вампиры, с ангелами и светящимися сущностями вперемешку.

Попробуй, разбери, кто тут описывает то, что видит, а кто просто выдумывает.

У Влада было много вопросов к художнику, очень много, но они подождут. Пусть человек выговорится. Человек – ключевое слово.

Убийца. И это тоже ключевое слово. Хоть он убивает и не людей, хоть он и подвел под свои действия мощную базу, но он, Влад, не может думать о нем, не как об убийце. Не может.

Даже когда объяснял летехе, что нет ничего страшного, что не человека тот убил в лесопарке, прекрасно понимал, что врет. Лейтенанту врет, себе. Неизвестно даже, кому больше.

Влад с силой потер лицо, подумал, что можно включить свет, но решил этого не делать.

За окном что-то полыхнуло, словно ярко-красная молния. Что-то на заводе, кто именно этим занимается – непонятно. На «Хартроне» куча всяких нелюдей. Что-то там у них общее, интернациональное. Уроды всех видов – соединяйтесь!

Жители соседних домов даже в мэрию писали о том, что какие-то жуткие химические запахи вырываются на улицу и проникают в квартиры. Им ответили, что тут работает цех разлива красок.

Самое смешное, что, может быть, не соврали, люди там тоже есть. И вполне могут загадить все вокруг.

Прошло тридцать минут, но художник не звонил. Влад называл про себя Каменецкого именно художником, не убийцей, не по имени-фамилии. Нейтрально – художником.

Еще через пятнадцать минут, когда Влад уже почти перестал ждать, телефон зазвонил снова.

– Это я, – сказал художник. – Извините, у меня тут было дело...

Судя по прерывистому голосу и частому дыханию, он только что либо бежал, либо перетаскивал тяжести.

– Какое дело? – спросил Влад, уже догадываясь.

– Вам нет дела до моего дела, – сварливым тоном ответил Каменецкий. – Потом, все в свое время. На чем мы остановились?