Папа отпрашивался крайне редко – когда в этом была крайняя нужда или когда чувствовал себя неважно. А на здоровье Игорь почти никогда не жаловался, относился к тем людям, у которых ничего не болит, а если заболело, то уже можно выносить вперед ногами.

– Что-то случилось? – заволновался Володя.

– Так, – отмахнулся папа. – Дело одно было. Ничего серьезного.

Сказано это было так, что Володя заподозрил что-то совсем неладное. В голову полезли нехорошие мысли.

– Точно ничего? – спросил, глядя в глаза.

– Вот пристал. Иди переодевайся.

Володя скинул ботинки и поплелся в комнату. Папа, если что-то случится, скорее всего, ничего не скажет. А если что-то вдруг случится, то случится из-за него, Володи. Кто ее знает, эту джинна, что у нее на уме. Может, языком трепала, а вдруг как решит свои угрозы в жизнь претворить?

Он вошел в комнату, прикрыл дверь, стянул свитер. Взгляд зацепился за пакет, что лежал на кровати. Новенький, хрустящий.

Володя подошел к кровати и заглянул в него. Сначала не поверил, так и стоял, замерев с перехваченным дыханием. Потом суетливо полез в пакет, сдернул полиэтилен, вынул картонную коробку и с восторгом принялся рвать упаковку, вытаскивая на свет божий новый фотоаппарат.

Новый был много лучше старого. Добротная профессиональная аппаратура. Володя погладил дрожащими пальцами черное тело фотоаппарата. Включил, посмотрел на видоискатель и принялся играть настройками, боясь даже сделать первый кадр. Словно после этого фотоаппарат мог исчезнуть.

Когда, наконец, оторвался от новой игрушки, папа стоял в дверях и улыбался, довольный, как обожравшийся кот.

– Па-а, – протянул он.

– Нравится? – подмигнул папа.

– Ты с ума сошел.

– Почему?

– Я знаю, сколько он стоит.

– И что, мне теперь всю жизнь на черный день откладывать? Помру, похоронишь как-нибудь, – усмехнулся Игорь.

Володя подошел к нему и обнял. Крепко, как в детстве. Не в благодарность за подарок, а в благодарность за все.

– Спасибо, пап, – тихо произнес он.

И в этом «спасибо» тоже было много больше, чем благодарность за потраченные деньги.

На другое утро Володя никуда не поехал. Вернее, не поехал к матери. Он даже не вспомнил про нее. А как в старые добрые времена, вооружившись фотоаппаратом, покатил на пары.

У входа в университет старушка-вахтерша, непрестанно сюсюкая, прикармливала кошечку помойной породы. Старуха была так пронзительно одинока, что в мурке видела чуть ли не последний свет в окошке. Словно в антитезу, животное смотрелось наглым, самовлюбленным и своенравным. Так обычно выглядят избалованные внуки.

Контраст был поразительным. Володя остановился и расчехлил камеру. Присел на корточки, ловя нужный ракурс, и принялся отщелкивать кадр за кадром. Самозабвенно, не видя ничего больше и живя сейчас только этой сценой, этой драмой отношений.

Когда уже начал убирать фотоаппарат, сзади на плечо ощутимо легла чья-то рука. Володя вздрогнул, затравленно обернулся. Перед ним, широко улыбаясь, стоял Андрюха.

– Здорово, Вовик.

– Привет, – улыбнулся Володя. – Что за манера подкрадываться?

– Так ты ж ничего не видишь. Тебя зовешь – ноль эмоций. Вещь в себе.

– Не в себе, а в искусстве.

– Угу, – заржал Потапкин. – В искусстве. Хотя есть у меня один знакомый художник. Он фотографирует редко, больше рисует. Но фотоаппарат тоже всегда с собой таскает. И тоже везде фотографирует. Знаешь кого?

– Кого? – улыбнулся Володя.

– Бомжей, – вновь заржал Андрюха. – И считает это искусством.

– Ну, в этом определенно что-то есть.

– Что-то грязное и вонючее, – кивнул Андрей. – Ну чего, по пиву? Или на пару?

– Потапкин, побойся бога. Какое пиво? Мы только что пришли, и пары еще не отсидели.

– Вот именно, не отсидели, – начал гнать Андрюха. – Тебе никогда не казалось странным это выражение: «Отсидеть пару»? Как будто мы на зоне срок мотаем. А мы ведь молоды, свободны и законопослушны.

– Питие пива на первой паре является нарушением общего распорядка высшего учебного заведения. Кроме того, аморально и неправильно, так как похоже на опохмел, а опохмел приводит к запоям.

– Да? – наигранно выпучил глаза Андрей.

– Да.

– Ладно, – Потапкин обреченно опустил голову и сложил руки за спиной. – Нарекаю тебя моей совестью на первые две пары. Веди меня в места отсидки.

С третьей пары они все-таки сбежали. Причем Володя не сказывался больным, не «морочил» преподавателя, а просто прогулял. Они сидели в забегаловке возле метро, пили дешевое пиво и трепались обо всем и ни о чем.

И в этом было столько жизни, столько простого и человеческого, что Володя захмелел. Но вовсе не от пива. Ему было приятно видеть Андрея. Приятно запросто с ним болтать и глушить пиво. А еще озорно, просто по студенческой привычке, прогуливать пары, зная, чем это грозит, и понимая, что не будет волшебной палочки, которая отмажет от преподавательского недовольства.

За все придется отдуваться самому. Ну и пусть.

– Ты не представляешь, как я рад тебя видеть, – искренне сказал он.

Потапкин посмотрел с подозрением, растянул губы в улыбке:

– Вовик, да ты набрался.

– Нет, – помотал головой Володя. – Я просто был в глубокой заднице. А сейчас из нее окончательно вернулся.

– За возвращение из задницы, – Андрей поднял бутылку и хохотнул. – Только помыться не забудь.

А потом он гулял по городу. И фотографировал снег и посеревшие дома. И черные скелеты деревьев. И уставших от едва начавшейся, но уже опостылевшей зимы людей. Снимал, представляя, как снятое выглядит для того, кто не избавлен от воздействия Пелены. И даже зная, что все это иллюзия, радовался ей, как чему-то настоящему.

Оно и было настоящим. Реальным. Простым и сложным, как сама жизнь. Какой толк от реальности, доступной единицам? И зачем нужна такая реальность, если в ней люди дрянные, как выразился Часовщик Пет-Роч?

А потом он позвонил Оле, и они гуляли вместе.

– Ты светишься, – улыбалась она. – Что-то случилось?

– Я тебя люблю.

– Он оставил тебя в покое? – осторожно поинтересовалась она.

– Его больше нет. Никого больше нет, – радостно сообщил Володя. – Только мы.

припомнил он.

– Что?

– Так, Губерман. «Гарики на каждый день». Мне просто жить, Оленька. Потому что вокруг меня люди, а не суки и скоты.

– Вовка, не ругайся.

Он поцеловал ее и подмигнул:

– Губерману можно, а мне нет?

– Он для рифмы, а ты от бесстыдства, – нарочито чопорно проговорила она, насупила брови, но тут же рассмеялась:

– Я тебя люблю!

Домой он вернулся поздно. Пока нагулялся, упиваясь радостью, любимой девушкой и зимним городом. Пока проводил Олю, сдав с рук на руки родителям. Пока доехал до Крылатского.

У метро его никто не караулил. И возле подъезда никто не ждал. Он сделал последний глоток свободы и вошел в подъезд. Внутри было душно и сумрачно. Лампочку поменяли, и новая давала какой-то тусклый свет. Как фонари, которые перекрашивают черноту московских улиц в сумрачную желтизну.

Существовать в этом желтом пространстве было неуютно, потому лифт он принял с радостью. Нажал на кнопку и принялся выковыривать из кармана связку ключей. Двери распахнулись. Володя вывалился на свой этаж, пытаясь разобраться в связке, и увидел открытую дверь.

Обернулся. Папа стоял возле мусоропровода и задумчиво пускал колечки дыма, глядя, как те разрастаются, теряют форму, а потом и вовсе рассеиваются, превращаясь в ничто.

– Ты чего здесь? – удивился Володя. – Что-то случилось?