Вся работа управления и пр. упряжью падала на неутомимых саисов; кучер же был вовсе бесполезен, даже, если четверка сбивалась в сторону дороги, он не в состоянии был справиться с ней и ему приходилось прибегать к помощи тисов, которые то и дело соскакивали со своих сидений позади экипажа и подгоняли или поворачивали лошадей, тянули за постромки или колеса и, таким образом, всю станцию, т. е. 13–15 верст, бежали рядом; даже когда они сидели сзади, они не отдыхали, а хлопали бичами, прикрикивали на лошадей или приказывали встречным посторониться.

Мы приехали в пасанграхан Банджара в половине второго, сделав 40 ½ верст в три с половиною часа. Здесь встреча была еще торжественнее предыдущих: на площади играла музыка и толпились разряженные жители, везде развевались флаги, а веранды дома были увешаны гирляндами зелени. Внутри на столах красовались букеты цветов, мягкие ковры покрывали полы и удобная мебель наполняла комнаты, устроенные со всевозможным комфортом и роскошью, гораздо большими даже, чем в гостиницах. Присланный сюда г-ном де Коком яванец-метрдотель в красной, шитой золотом ливрее помог нам высадиться у подъезда пасанграхана, тогда как другой туземец при переходе из экипажа в дом держал над моей головой великолепный малайский зонтик. Местный ведана тоже дожидался нас, почтительно присев поодаль на корточках.

Оказалось, что всему, как туг, так и в Калипучанге, мы обязаны гну де Коку, выславшему свою прислугу, мебель, белье и пр. К тому же мы только сегодня узнали, что наше путешествие из Гарута в Чилачап совершается на счет правительства, взявшегося снабдить нас необходимыми почтовыми лошадьми, экипажами, прислугой, столом, катером и пр., так что, когда мы перед отъездом спросили у здешнего распорядителя, сколько следует заплатить, он весьма удивленно посмотрел на нас, не понимая, о чем идет речь.

Банджарский пасанграхан, как и все прочие на Яве, состоял из четырех просторных спален, выходивших дверьми в высокую, большую комнату, занимавшую всю средину здания; спереди широкий, крытый балкон служил гостиной. Снаружи дом быль обсажен красивым опрятным садом с пальмами, лиственными деревьями, кротонами и цветами, а за ним начинался обычный алун-алун[181] с варингинами.

Мы сначала выпили чаю, в ожидании завтрака, не заставившего себя долго ждать, и за который мы принялись с величайшим удовольствием, быв натощак с шести часов утра. Утолив свой голод, мы пробовали было пуститься в разговор с сидевшим тут же на полу веданой. С отъездом Кромози нам приходится рассчитывать только на самих себя в сношениях с окружающими туземцами, не говорившими ни на каком другом языке, кроме малайского. Усердное изучение последнего дает мне теперь возможность немного на нем изъясняться и понимать кое-что из сказанного.

Поговорив с веданой, мы отпустили его, и С. отправился спать, я же занялась фотографией, а затем и чтением. Когда жара стала умереннее, я вышла погулять пешком, думая пройтись недалеко одна, но не сделала и десяти шагов, как меня нагнали метрдотель в красной ливрее, зонтиконосец и еще какой-то человек, не отстававшие от меня ни на шаг во все время прогулки. Встречные, завидя меня, еще издали поспешно приседали, а если попадались такие, которые не знали, как подобает держаться в присутствии такой высокопоставленной особы, какой я вдруг оказалась, то мне заметно было, как из-за моей спины сопровождавшая меня свита сердитыми знаками давала понять провинившемуся, что он должен сесть, что им немедленно испуганно исполнялось. Когда же пошел дождь и я открыла зонтик, над ним тотчас появился большой пайунг, которым был вооружен мой зонтиконосец.

Джон, весь мокрый, попав под обычный вечерний ливень, приехал с багажом только в пять часов. Немного спустя, к нашему крайнему изумлению и негодованию, подкатил и «шпион». Выведенный, наконец, из терпения его дерзостью, С. сказал ему, что, путешествуя по не открытой для публики дороге, мы обязаны всем особому разрешению генерал-губернатора, вследствие которого мы и пользуемся, предоставленными нам любезностью резидента, пасанграханами, прислугой, лошадьми и пр., и поэтому, он С., считает неуместным присутствие «шпиона» в доме, где мы сами живем лишь в качестве гостей. «Во всяком случае», — добавил С., — «завтра вам невозможно будет ехать с нами на катере, так как это нас стеснит». «Шпион» ответил, что здешний доктор, приятель его, сумет распорядиться, чтобы ему дали отдельную шлюпку и исчез из пасанграхана.

Оставшись наедине, мы посмеялись над его уверенностью, хорошо зная, что для такого господина, как он, не вытребуют нарочно из Чилачапа катера: в Калипучанге же они не стоят. Вечером, довольно поздно, он прислал за своими вещами: по всей вероятности, знакомый его объяснил ему неловкость его поведения. Мы надеемся, что наконец-таки избавились от него и что ему придется ехать обратно[182].

После обеда посреди темноты площади замелькали огни, послышался говор собравшейся толпы и заиграла музыка, аккомпанировавшая танцам. Мы хотели было спуститься на алун-алун, чтобы посмотреть вблизи на танцоров, но нам сказали, что последние сейчас явятся к нам. В виде приготовлений к представлению пред балконом поставили два высоких бамбуковых шандала со свечами, осветившими более или менее небольшое пространство. Сюда выступили девять бедойо, очень нарядно одетые в шелковые саронги, с шитыми золотом лифами, обнаженными шеями и руками и газовыми шарфами, перекинутыми через плечи. Гамеланг расположился сзади, а кругом весь сад наполнился народом. Танцы, хотя довольно однообразные, были весьма любопытны и состояли из различных медленных движений рук, ног и станов; танцующие в такт тихо двигались вокруг шандалов или кругом друг друга, то по одной, то попарно, то быстрее, то медленнее. Понемногу к ним присоединялись мужчины, вместе с ними выделывая всякие «па», значение которых трудно было понять. Когда они останавливались, чтобы передохнуть, народ дружно кричал нам что-то вроде «ура!».

По окончании танцев появились туземные паяцы, за исключением костюмов, так как старший был почти совсем голый, мало отличавшиеся от своих европейских собратьев-клоунов в цирках и, подобно последним, выкидывавшие всякие фокусы. Несмолкаемые разговоры их и рассказы вызывали все время громкий смех зрителей.

Пион[183] г-на де Кока, приехавший с Джоном, объяснил нам, что как танцовщицы, так и клоуны были из сословия дворян и родственники веданы, лично руководившего зрелищем, устроенным им для нашего развлечения, и что потому для них было бы кровной обидой предложить, как мы хотели, денежное вознаграждение.

Погода вечером и ночью была крайне удушлива. Из предосторожности мы и люди наши принимаем теперь два раза в день небольшие дозы хины, так как весь этот край, весьма низменный и болотистый, считается одним из самых лихорадочных на Яве.

Пятница 12 февраля, Чилачап. — Мы выслали Джона с багажом рано утром, а сами выехали в шесть с половиною часов. Джона сопровождал пион, а нас — красная ливрея. По пути нам оказывали те же почести, как и накануне и даже в полях тут и там были поставлены беседки с растениями и флагами.

Сегодня вдоль дороги впервые показались болота с растущей по ним громадной пампасовой травой, в 4–5 аршин вышины, но были также и холмы, а по сторонам и впереди весь день виднелись цепи низких возвышенностей, поэтому для нас осталось непонятным, где находятся пресловутые бесконечные болота, составившие этой части Преангерской резиденции репутацию самой нездоровой местности Явы.

Растительность стала, если возможно, еще богаче и разнообразнее; в иных местах лианы и раттаны покрывали сплошь, от корня до верху кроны, все деревья и, свешиваясь оттуда до земли, образовывали совершенно непроницаемые занавеси зелени, так что издали казалось, будто бы это был не натуральный рост растений, а искусственно устроенные циклопические зеленые стены. На полянах цвели во множестве дикие белые лилии, встречались также великолепные арумы с большими бутылкообразными красными цветами, оканчивающимися двумя огромными белыми лепестками; всюду росли лиловые и розовые ипомеи[184], а на прудах распускались белые Nympheae. Тиковые деревья также находились в полном цвету, одни с белыми, другие с темно-розовыми крупными круглыми метелками. Из знакомых древесных разновидностей замечались панданусы в 20–30 футов вышины, цикасы, самые отборные пальмы: Caryota urens, Oncosperma horrida, различные фениксы[185], арека пумила с желтыми стеблями и масса других. У меня положительно глаза разбегались при виде этой чудной флоры, превосходящей все, что либо зримое мною до этих пор, и я не могла достаточно налюбоваться окружающей природой.