Гуттаперчевый не боялся ничего. Почти ничего. Сжавшись сейчас в вентиляционной шахте, он думал только об одном: о том, что и сам мог бы оказаться там, внизу, в аду, ибо то, что происходило в комнате управления, нельзя назвать иначе чем адом.

Визжа и рыча на разные голоса, толпа монстров – результаты экспериментов и так называемой врачебной деятельности доктора Ланского – голыми руками буквально в клочья растерзала своего создателя. Кто-то с жутким воем рвал его зубами, как дикий зверь. Подопытные уроды, впитавшие в себя болезни и негатив, не могли быть иными.

В воздухе остро пахло свежепролитой кровью, и даже карлик, на чьем счету была далеко не одна человеческая жизнь, сжался, его замутило.

«Надо уходить отсюда, – понял он, – уходить, пока меня не заметили… Раз они все здесь, значит, открылись все двери. Нужно успеть к Кати. Раньше, чем до нее доберутся эти…»

Он пополз назад, стараясь не производить ни малейшего шума. Теперь Гуттаперчевый и сам не знал, спешит он к матери для того, чтобы убить ее, или для того, чтобы спасти.

Сначала замигал свет, а потом двери открылись.

– Ты сделал это! – от переполняющих чувств Алиса захлопала в ладоши. – Ты спас нас!

Она подскочила к Олегу и чмокнула его в щеку и только потом вспомнила обо всех сдерживающих факторах типа их непростых отношений и присутствия Волкова-старшего. Вспомнив, девушка быстро отступила и покраснела.

– А-лис-са, все хо-рошо, – с трудом проговорил Квазимодо.

Она посмотрела на него и встретилась с ласковым взглядом. Таких глаз не бывает у пятилетнего ребенка – слишком мудрые, слишком понимающие. Видно, боль и потери закалили Квазимодо. Он действительно совершенно необыкновенный мальчик. От этих мыслей на ее глаза навернулись слезы, девушка с усилием сглотнула и постаралась улыбнуться как можно беспечнее.

– Пойдемте, – и она наконец взглянула на Алексея Михайловича.

Тот улыбался и, как показалось Алисе, смотрел на нее с одобрением, и это еще больше ее смутило.

«Ну вот, опять краснею! – в панике подумала она. – Хорошо бы никто этого не заметил!»

И тут же, словно в ответ на ее невысказанную просьбу, тусклый свет погас. Стало абсолютно темно.

– Без паники! – раздался в темноте голос Алексея Михайловича. – Отключилось резервное освещение. Должно быть, где-то замыкание. Придется идти на ощупь, терять время нельзя – систему быстро восстановят, и тогда Ланской придет за нами.

Алиса улыбнулась. Ну вот, от ее уродства опять будет польза.

– Мы не пойдем на ощупь, – отозвалась она. – Я прекрасно вижу в темноте.

Они выстроились гуськом: впереди Алиса, за ней Олег, далее санитар, везущий каталку с Квазимодо, и Алексей Михайлович – замыкающий.

Ведя Олега за руку, Алиса чувствовала себя Ариадной, давшей Тезею клубок ниток, с помощью которого древнегреческий герой выбрался из страшного лабиринта Минотавра.

Все двери на пути были открыты, даже ворота. Царила паника, и поэтому процессия легко миновала озадаченных охранников и выбралась наружу.

– Ну вот, – Алиса оглянулась на друзей. – Мы и вышли.

Ей хотелось смеяться и прыгать, несмотря на бесконечную усталость и измотанность. Свежий воздух и ощущение свободы придавали сил. В небе торчала изогнутая половинка луны, темнели деревья, окружавшие клинику со всех сторон, перед ними, едва различимая в темноте, лежала колдобистая проселочная дорога.

Было холодно, хорошо, что Олег успел позаботиться о теплой одежде и обуви. Алисе досталось похожее на солдатское пальто и ботинки размеров на пять больше, но ничего – и это не проблема.

Теперь нужно куда-то идти, прятаться от ожидаемой погони, но все это было в этот момент уже не важным. Самое главное сейчас – дурманящее ощущение победы.

– Надо отдохнуть, – проговорил отец Олега, и Алиса опомнилась: он находился в заточении так долго, что, должно быть, и вовсе забыл вкус свежего воздуха.

Они отошли за ближайшие деревья и уселись на поваленный ствол. Лучше бы было забраться подальше в чащу, но, когда первая эйфория прошла, Алиса тоже поняла, что едва стоит на ногах. Оставалось надеяться на чудо. И оно произошло: клиника продолжала оставаться темной, а погоня все не показывалась.

«Интересно, почему? Знать бы, что там происходит», – думала Алиса, жадно вдыхая холодный осенний воздух, пахнущий хвоей и прелой листвой.

Итак, хозяин был мертв, причем умер такой страшной смертью, которую Гуттаперчевый, не знакомый с понятием гуманизма, все же не пожелал бы злейшему врагу. Значит, нужно схватить мать и бежать из лаборатории подальше, пока их не настигли те, кого хозяин считал безобидным и безропотным материалом. Что делать с матерью, можно решить и потом.

Обдирая в спешке колени и локти, карлик выбрался из вентиляционной отдушины и словно провалился в глубокую темную яму. Было абсолютно темно, хоть глаз выколи. Вероятно, во время свалки в комнате управления замкнуло, и резервное освещение вырубилось.

Он прислушался. Из левого коридора доносился глухой рев. Значит, идти нужно куда угодно, только не туда. Справа звала на помощь молоденькая медсестричка, испугавшаяся темноты. Карлик проскользнул мимо нее не останавливаясь. Скорее всего, еще немного – и на нее наткнется клокочущая, опьяненная пролитой кровью толпа мутантов. Бедная дурочка обречена, но не тратить же драгоценные секунды на ее спасение?..

Цирковая выучка, помогавшая ему и на арене, и в делах, которые он выполнял для профессора, сослужила добрую службу и в этот раз. Преодолев несколько коридоров и разминувшись с мечущимися в беспорядке служащими клиники, карлик добрался до нужной двери.

Мать находилась в комнате. Он ощутил ее присутствие ясно, как ощущают животные, и внутренности в животе вдруг свернулись тугой пружиной. Она – та, которая была виновата во всех его горестях, которая виновата во всем, находилась совсем рядом, всего в паре шагов.

Сколько же раз он убивал ее! Убивая Моник или других женщин, он всегда представлял на их месте именно ее. Она олицетворяла для него весь ненавистный, отвергнувший его мир. Она стала для него всем его миром, если бы только по-настоящему пожалела его, попыталась приблизиться, понять…

С раздувающимися ноздрями Гуттаперчевый подошел к кровати. Женщина, услышавшая шаги, попыталась отползти, но он не позволил. Забыв об опасностях, забыв обо всем на свете, он стоял над ней, и вопрос – самый важный в его никчемной жизни – царапал гортань, вырываясь наружу.

– Почему ты это сделала? – прохрипел наконец он.

Она молчала.

– Почему?! Отвечай же!

Он изо всей силы ударил ее по лицу, а потом вдруг вспомнил, что, должно быть, она не может говорить. Пошарив рукой, карлик обнаружил кляп и вытащил его.

Женщина тихо заскулила.

– Почему ты это сделала? – медленно и страшно повторил Гуттаперчевый.

– Я… – всегда элегантная и невозмутимая помощница профессора Ланского захлебывалась в рыданиях, – мне было нужно оставаться молодой! Он любил меня, а потом отвернулся от меня, нашел себе другую, моложе! Я не могла его отдать! Мне нужен был еще один шанс!

Она снова зашлась в рыданиях.

Карлик и не представлял, кто такой этот «он», в угоду которому Гуттаперчевый появился на свет и стал игрушкой профессора. Всю свою жизнь, несмотря ни на что, он подсознательно ожидал, что его мать, как и эта Моник, приехавшая за сыном из далекой Франции, мучается своим поступком, ищет и не может найти искупления, что она упадет перед ним на колени, попросит прощения, обнимет, согрев замерзшее сердце своей любовью… Да, Кати была иногда добра к нему, но не слишком – не больше, чем к комнатной собачке, да нет, ту же противную громкоголосую собаку Олега Волкова холили и любили больше, чем его.

– Ты последняя дрянь! – он снова ударил рыдающую женщину по лицу, та вздрогнула и резко замолчала.

– Развяжи меня, – попросила она, протягивая связанные руки. – Где Ланской? Мне нужно срочно к нему, чтобы предупредить…