Некоторые коррективы в этот список вносит О. Н. Арбенина:

«О стихах: Пушкин — Батюшков — не слишком Лермонтов и даже Тютчев; из писателей — Лесков, Достоевский, Гоголь; — Диккенс (больше Теккерея), Шекспир, конечно, и Гёте, — Гофман <…> д’Аннунцио, Уайльд (больше Шоу), — одно время Ренье (потом ослабел), так же и Франс (сильно, но со спадом), — немцы — Верфель? — Очень роман „Голем“. — Считал талантливым Введенского (больше Хармса), не слишком <…>^[684], — Пастернака (особенно проза), — но как будто не клюнул на обожаемого Пастернаком Рильке. К Блоку относился прохладно, хотя не судил! Вячеслава <Иванова> в свое время, верно, любил, — но после пошли контры. Хорошо — к Ремизову и к (даже) Зощенко; к Сологубу. Стали нравиться первые вещи Хемингуэя»^[685].

Еще несколько любопытных подробностей добавлял Н. И. Харджиев:

«Его все считали „западником“, а он весьма саркастически относился к отечественным снобам, завороженным звуковой магией иностранных имен: — Поль Валери скучен — ухудшенное издание Леконта де Лиля. Поль Фор — французский Аполлон Коринфский. <…> Кузмин был, вероятно, единственным в нашей стране знатоком поэзии Джона Донна, которого в беседе со мной сопоставлял с Борисом Пастернаком»^[686].

Погруженный в чтение и переживание своего и чужого искусства, занятый поденной работой, Кузмин, по словам знавших его, мало интересовался политикой, хотя, например, обстоятельства убийства Кирова он с интересом обсуждал^[687]. Но вряд ли в последние годы жизни он вполне отдавал себе отчет, какие страшные события ждут страну, в которой он живет.

К середине 1930-х годов его здоровье, подорванное постоянной чрезмерной работой и плохим питанием, становилось все хуже. Его потрясла безвременная смерть К. Вагинова в 1934 году, в неполных 35 лет. Он считал Вагинова самым талантливым из молодых ленинградских писателей и его смерть воспринял как непоправимую потерю для всей русской литературы. Сам Кузмин не любил ходить по врачам, но все же был вынужден к ним обратиться. Несколько специалистов поставили один и тот же диагноз: angina pectoris — грудная жаба^[688]. Ему сказали, что сделать ничего невозможно и вряд ли он проживет больше двух лет. Это предсказание он воспринял стоически и продолжал тот же образ жизни, стараясь не показать друзьям, что известие сколько-нибудь его тронуло. В дневнике 1934 года описано несколько припадков с потерей сознания, когда казалось, что можно уже и не очнуться.

За полтора года до смерти он записал: «Всю жизнь я был верующим, а как дело дошло до старости и смерти, так эту веру потерял. Засох и закрылся. Как будто обиделся, что вера не спасает меня от фактической смерти. Веру в бога я <не> потерял, но очень неопределенно и бесформенно, веры в чудо и в силу молитв я не потерял, но это больше относится к вере в человеческие неисследованные силы, веры в христианскую мифологию, в святых, в обряды я не потерял, но будто далеко от них уехал в далекий, чужой и скучный город. <…> Я потерял веру в личное бессмертие души — а это в данном вопросе о смерти самое важное. <…> Опять, это только по отношению к себе. Для других я верю в это бессмертие, даже представляю его себе местным, кладбищенским, покойницким. <…> Для себя же нет. Почему? У меня даже сейчас мелькнуло сомнение в моем неверии. К тому же я знаю, что (не смейтесь), если бы, смотря на облака перед закатом, какой-нибудь человек, которому бы я очень доверял и которого бы любил, стал говорить мне о том, что душа бессмертна, я бы сейчас же поверил. Или если бы хор запел на музыку Моцарта, масонские слова о бессмертии. Только чтобы не было морали. И я бы плакал, плакал, плакал, плакал до полного изнеможения, до полного извержения слезы текли бы, как семя при совокуплении. <…> Да, но где же взять и хора Моцарта, и масонские слова, и сад с вечерними облаками, а главное, такого человека, которому бы я верил? Слезы-то, те найдутся»^[689]. Кто знает, может быть, в последние минуты перед смертью он и почувствовал такое облегчение?

Как и предсказывали доктора, состояние его здоровья стремительно ухудшалось. В феврале 1936 года его в очередной раз^[690] положили в больницу. По рассказу Ахматовой, подтвержденному и другими, первое время он лежал, как это и водится, в коридоре, где сразу простудился, простуда перешла в воспаление легких, и 1 марта 1936 года Кузмин умер.

Через два месяца после его смерти Ю. Юркун писал старым друзьям В. А. Милашевскому и Е. В. Терлецкой: «Михаил Алексеевич умер исключительно гармонически всему своему существу: легко, изящно, весело, почти празднично… Он четыре часа в день первого марта разговаривал со мной о самых непринужденных и легких вещах; о балете больше всего. Никакого страдания, даже в агонии, которая продолжалась минут двадцать. Дня за четыре до своей смерти он выздоровел и провожал меня по коридорам больницы, обдумывая поездку по Волге, летом, пригласил Ольгу Николаевну <Арбенину> и меня… Потом внезапно налетевший грипп, перешедший в воспаление легких, разом перерешил все. В течение всей своей жизни в своем творчестве и, в частности, в стихах, он как никто в мировой литературе преодолел и изжил смерть. И, м<ожет> б<ыть>, поэтому в последних его минутах не было ничего трагического… По-детски чисто, просто и легко, свято он перешел в другую жизнь, здесь тело его потухло, как лампочка, из которой разом выключили через штепсель всю энергию. Но он сам, вечно живой, спокойно простился со мной на полуфразе — какая-то исключительная доверчивость была и в его, и в моем прощании. Похоронили его на Волковом, на Литераторских мостках, невдалеке от его любимого писателя Лескова и в недалеке от проф. Павлова, в воздушной беседке-часовенке, насквозь прозрачной, похожей на птичник…»^[691]

О похоронах Кузмина писали многие, и мы приведем не одно свидетельство, потому что все видели в них какие-то важные стороны, не бросавшиеся в глаза другим. Самый большой и подробный отчет оставил в своих мемуарах литератор И. М. Басалаев:

«Март 1936 г. Хоронили Михаила Кузмина. Последнее время он недомогал. Желтел. Худел. Глаза ввалились. Еще ниже опустились выпуклые веки. Его положили в больницу. Через месяц он умер. Оттуда его и выносили. Это больница на Литейном, бывшая Ольденбурга — теперь имени Жертв революции.

Зимний день. Серый мокрый снег. Жиденький оркестр в милицейских шинелях и штатских пальто, набранный наспех Союзом писателей. Перед воротами больницы человек сорок друзей и знакомых. Все молчаливы.

Вынесли гроб. Как всегда, суетясь, поставили на катафалк, обставили горшочками цветов.

Шли по Литейному, потом по Невскому, по Лиговке, к Обводному. Крупный мокрый снег падал на открытый катафалк. Оркестр играл нестройно что-то незапоминающееся, все время было слышно только одну трубу. На Волково кладбище пробирались по узким грязным переулочкам. Почему-то большая улица была закрыта — может быть, из-за ремонта или строительства. Слева шли заборы и деревянные дома, справа — зимний в снегу канал. Навстречу по узкой дороге ехала большая неуклюжая телега. Возница в желтом кожаном полушубке, идя возле лошади, во весь голос кричал на похоронную процессию русские слова, страшные и обидные. <…>

Всю длинную дорогу шли пешком, вели разговоры о своем, житейском, вполголоса — как всегда на похоронах. Он лежал заколоченный и, как всю свою жизнь — мирный, скромный, тихий. Прислушивался и, наверно, улыбался в темноте всезнающей и всепонимающей улыбкой. Он любил жизнь, людей, их суету, праздники и будни. Не умел долго сердиться. Ему нравилось ходить в гости. В гостях пить чай, болтать, ахая и сокрушаясь или смеясь и иронизируя; расспрашивал молодежь о ее жизни, любовно заглядывая в глаза, как старик, вспоминающий свою молодость. Но никогда не сливался с окружающими. Всегда оставался самим собой, верный своим вкусам и сердцу, влечениям и мыслям. Если рассказывал о себе — то простодушно, наивно и откровенно.