Мост Петра Великого, в просторечии называемый Охтинским, находился в долгосрочном ремонте уже много лет, и каждый новоизбранный мэр давил обещание завершить его реконструкцию в кратчайший срок. По пешеходной дорожке перешли Неву. Как всегда бывает на открытом водном просторе, на растерзанном мосту усилился ветер, и седой венчик волос над розовой лысиной Ганса поднялся дыбом.
Незнамов невольно вспомнил повешенную немцами пионервожатую в оккупированном Колосово. Среди ее палачей вполне мог оказаться только что призванный в гитлеровскую армию молоденький Ганс, будущий учитель русского языка в Бинкендорфе, неподалеку от Марбурга, где когда-то учился великий русский поэт Борис Пастернак.
Странен и сложен мир современного человека. Вроде бы и Незнамов, и Зайкин должны люто ненавидеть бывшего оккупанта и думать не о том, как помочь ему добраться до улицы Стахановцев, а спихнуть его за всех убиенных и повешенных, о которых только что скорбели в день пятидесятилетия начета войны, за свое голодное послевоенное детство, за все — в бурные и холодные воды Невы. Но в душе его мстительных чувств не было.
Конечно, никаких следов лагеря не обнаружилось, но все равно Ганс был взволнован: он узнавал дома, которые строил. Обычно трехэтажные, с балкончиками, они стояли в палисадниках, обветшалые, с пятнами отставшей штукатурки.
— Постарели, как и я, — грустно произнес Ганс.
В некоторых двориках он стоял подолгу, погруженный в воспоминания, в мысли о прошлом.
В ресторанчике на Большеохтинском с непривычным названием «У Петровича» за обедом поднят тост за то, чтобы больше не было войны.
Расставшись в вестибюле с немецким гостем, Зайкин спросил Незнамова:
— Вы бывали за границей?
— Один раз, в Болгарии, в составе туристской группы.
— А я вот ни разу не был… Невыездной по причине секретности работы в прошлом… И даже до сих пор не выпускают…
— Вы никогда не выступаете перед читателями! — упрекнула Гэмо Нелли Прокофьевна, заведующая бюро пропаганды.
— Я ведь не поэт, а проза у меня длинная и скучная для восприятия на слух.
Разговор происходил в дубовом зале ресторана. Гэмо обедал с Леонидом Фаустовым. Нелли Прокофьевна, пожилая женщина необъятной толщины, страстная курильщица папирос «Беломорканал», обладала мужским басом. В довершение всего у нее на верхней губе чернели слегка поседевшие, самые натуральные мужские усы.
— Есть заявка на вас из Колосовской районной библиотеки. Поедете?
— Я никогда не выступал перед аудиторией.
— А что тут такого? Необязательно читать весь рассказ или роман. Можно отрывок… Хотите, поезжайте с Фаустовым.
Эта идея понравилась Гэмо, и через два дня они ехали в электричке. Запасливый Фаустов, по фронтовой привычке, взял фляжку с водкой, закуску, и два часа прошли быстро, в разговорах о жизни. Пожевав по головке чесноку, друзья вышли на перрон и были встречены заведующей районной библиотекой, довольно молодой женщиной, выпускницей ленинградского Библиотечного института. Она заметно волновалась, но бывалый Фаустов сразу установил с ней нужный тон, деловито осведомившись, есть ли тут ресторан.
— Есть, — ответила заведующая и обеспокоенно попросила: — Если вы не очень голодны, то мы приглашаем вас на дружеский ужин после творческого вечера.
— Разумеется! — широко улыбнулся Фаустов.
Люди собрались в читальном зале. Их было довольно много против ожидания, и Гэмо почувствовал некоторое беспокойство, но опытный в таких делах Фаустов взял ведение вечера на себя. Он сначала представил своего товарища, сказав о нем такое, что Гэмо не знал, куда деваться от стыда, сравнивал его то с Хемингуэем, то с Ломоносовым, то с Чеховым, то с Чингизом Айтматовым.
— Только за то, что он познакомил читателя не только в нашей большой стране, но и во всем мире со своим маленьким народом, он достоин бессмертия!
После этих слов зал дрогнул от рукоплесканий. Несмотря на свою опытность, Леонид Фаустов на этот раз допустил существенную ошибку, потому что его стихи и разные, рассчитанные на публику, шутки и прибаутки люди слушали вполуха, ожидая выступления Гэмо. И, когда настал его черед, Гэмо неожиданно успокоился.
— Я всего лишь в третий раз приезжаю в вага район, — начал он.
Он заметил, как слушатели насторожились.
— Впервые я приехал сюда студентом-первокурсником на уборку урожая в деревню Тресковицы… Честно скажу, я не столько горел желанием помочь колхозникам, сколько хотел увидеть своими глазами русскую деревню, о которой столько читал в книгах великих русских писателей…
Однако Гэмо рассказывал не об этом. Он вспоминал свои школьные годы в далеком Уэлене, как мечтал увидеть русскую землю, которая порой даже снилась ему, так прекрасно и любовно описанная в русской литературе.
В заключение он прочитал отрывок из нового, ненапечатанного рассказа о том, как его земляк, человек только что принятый в партию, по пьянке выпустил двух лис из зверофермы и был призван держать ответ в райкоме. Расспросив опытных партийцев о степени наказания, он узнал, что ему могут «поставить на вид». Провинившийся, представив, как он стоит на площади в районном центре, там, где гранитный Ленин, запряг собак и уехал в тундру, где и повесился на маячном знаке у мыса Пильхын. Слушали, затаив дыхание, и в конце не было привычных аплодисментов. Только Фаустов, который ерзал при чтении и делал какие-то знаки, быстро встал и заявил:
— Все остальные произведения Юрия Гэмо проникнуты верой в нашу партию, этот рассказ только показывает, как высоко чувствует партийную ответственность человек из тундры…
После вечера, по дороге в ресторан, где ожидался товарищеский ужин, Фаустов сердито шепнул:
— Ну и удружил! Прочитать такой рассказ! А если кто-нибудь донесет?
— А что в этом рассказе такого?
— А ты сам подумай… Не мальчик.
Однако даже веселые тосты Леонида Фаустова не успокоили Гэмо. Сославшись на неожиданную головную боль, он вышел из ресторана и направился знакомой дорогой в редакцию районной газеты.
Редкие уличные фонари не могли рассеять глубокую зимнюю темень, но еще издали он увидел светящееся окошко и с пронзительной болью в сердце увидел себя, склонившимся над завтрашней газетной страницей, испещренной поправками.
Он остановился, перевел дыхание и в ужасе почувствовал, как словно испаряется, исчезает, теряет свою плоть. Неимоверным усилием воли восстановив ощущение привычной действительности, Гэмо почти бегом возвратился в ресторан и едва ли не с порога хватил большой фужер с водкой.
15
Гэмо получил четырехкомнатную квартиру на канале Грибоедова, в так называемой «писательской надстройке». Согласно легендам, окружающим жизнь писательской организации Ленинграда, в начале тридцатых годов тогдашний партийный руководитель города, впоследствии убитый, Сергей Миронович Киров, разрешил надстроить над бывшим общежитием конюхов императорского конногвардейского манежа два этажа для писателей. Это было время увлечения новыми идеями коммунальной, общежитейской жизни, и поэтому в квартирах не было кухонь, так как предполагалось, что в ближайшем будущем все трудящиеся, в том числе и литераторы, будут питаться в общественных столовых. Этого не получилось, и поэтому для кухонь впоследствии отгородили часть длинных квартирных коридоров. В тесном закутке едва-едва помещалась газовая плита и крохотный столик.
Сопровождавший его дворник, татарин дядя Гриша, повел носом и сказал.
— Большой ремонт нужен.
На ремонт ушел почти весь гонорар за последнюю книгу.
Больше всего пришлось провозиться с клопами, которые гнездились даже в электрических выключателях. Специальная бригада из районной санитарной службы в противогазах несколько дней обрабатывала ядовитой жидкостью все четыре комнаты, кухню, туалет и ванную. Все это делалось через вездесущего дядю Гришу, который, получая деньги, обещал:
