Интересно, сумеет ли он, грубо говоря, переспать с проституткой? От этой мысли ему стало жарко, и от стыда он даже не мог смотреть на себя в зеркало во время утреннего бритья.

Но несколько дней Незнамов провел в напряжении, порой бывал довольно близок к решительному действию. Он даже на некоторое время перестал ходить по стопам своего двойника. Искушение иногда было настолько сильно, что рука сама тянулась к телефону, он несколько раз даже набирал заветный номер и, помолчав, клал трубку на место.

Потом приходила мысль о том, что лучше уехать, прекратить это странное пребывание в Петербурге, бесплодные поиски несуществующего двойника, без которого мир стоял и будет стоять во веки веков, нисколько не обеднев при этом духовно.

Проходя как-то по коридору, здороваясь с дежурной по этажу, Незнамов представил себе, как в его номер сутенер ведет девушку. Она идет как на заклание, а дежурная удивляется: вроде бы приличный старик, а туда же… Да, если он совершит такое, он больше не сможет смотреть в глаза не иго что дежурной по этажу, но и самому себе! Это дойдет в конце концов и до Зайкина: смотритель туалета аккумулировал все новости гостиницы, с ним делились и дежурные по этажам, и администраторы, и даже мрачные охранники с иностранной надписью на рукаве SECURITY.

Все эти размышления окончательно отвадили Незнамова от мысли пригласить проститутку, но самое удивительное — и желание, особенно мучившее его по утрам, исчезло.

— Помнишь, — сказала мужу Валентина, — ты меня спросил: не скучно ли мне с тобой? А вот тебе как со мной?

— Не знаю даже как и ответить, — не сразу нашелся Гэмо. — Я никогда об этом не задумывался. Одно только твердо могу сказать: мне с тобой хорошо. Когда тебя нет, я чувствую какое-то беспокойство, не нахожу себе места, а писать так вообще не могу…

— Когда я слышу — тот писатель разошелся, того бросила жена — я понять не могу… То есть понимаю, что бывают такие ситуации, когда уже невмоготу жить вместе, но прожить столько лет и вдруг разойтись?..

— Я об этом думал, — отозвался Гэмо. — Мне кажется, мы стали как бы единым существом.

Но младший сын уже расходился с женой, на которой женился в восемнадцать лет. Может быть, в таком молодом возрасте это переносится легко и незаметно. Но представить себя без Валентины Гэмо не мог, такая мысль ужасала его, и он старался об этом не думать.

В последние дни сны о Георгии Незнамове безо всякой причины стали часты, и иногда они были так живописны и подробны, что, проснувшись, Гэмо довольно долго приходил в себя. Он уже примирился с этим неизбежным злом, тем более, что такие сновидения внешне никакого вреда не приносили, лишь рождая удивление перед человеческой природой и любопытство — до каких пределов может продлиться такое состояние двойственного существования? И еще одна мысль пришла как-то Гэмо: может быть, неполнота его таланта происходит оттого, что он как бы раздвоен и, следовательно, раздвоены и его собственные творческие способности?

Среди почти трех десятков написанных книг он не мог назвать ни одной, которой он был бы удовлетворен и мог сказать, что в этой вещи он воплотил все, что замышлял в начале работы. Это его угнетало больше всего, даже больше, чем привычные сновидения, где он видел себя литературным сотрудником районной газеты «Колосовская правда». Может быть, он был бы более творчески счастлив в этой должности? Когда совсем станет худо, можно поехать на Чукотку и устроиться в какой-нибудь районной газете. Например, в бухте Лаврентия.

В 1946 году на пути в Ленинград Юрий Гэмо остановился в районном центре. Раньше здесь располагалась так называемая культурная база, изобретенная большевиками для укрепления цивилизованной жизни среди туземцев Чукотского полуострова. Здесь находились больница, типография, школа-интернат и питомник для разведения элитных ездовых лаек.

Перед самой войной административный центр перевели из Уэлена в Лаврентия и длинные деревянные дома запестрели вывесками учреждений.

Несколько дней в ожидании попутного транспорта в бухту Провидения Гэмо томился в райцентре, исходил вдоль и поперек его единственную улицу, протянувшуюся по зеленой тундре, перерезанной полноводной речушкой, сбегающей с соседних холмов. Он подолгу смотрел в грязное окно, как наборщик-эскимос Алим «клевал» из ячеек наборной кассы по буковке и складывал целые слова. Однажды наборщик вышел и спросил:

— Интересно?

— Очень!

— Заходи!

Он познакомил Гэмо с главным редактором, низеньким рыжим тангитаном Наумом Разбашем. Поглядев на парня, Наум спросил:

— Хочешь заработать?

В эти дни Гэмо испытывал большую нужду в деньгах, почти голодал, если бы не дальний родственник, устроившийся надзирателем в местную тюрьму: он иногда подкармливал земляка в тюремной столовой, где кроме него ели непривычную кашу двое заключенных — убийца из Нешкана, задушивший в припадке ревности молодую жену, и русский парень, отбывавший срок за изнасилование несовершеннолетней.

Надо было покрыть белой известью недавно оштукатуренный домик редакции. Работа, поначалу показавшаяся пустяковой, на поверку оказалась не такой уж легкой. Жидкая известь обильно стекала с длинной палки с кистью и попадала в рукав.

Зато белый домик сразу же обрел праздничный вид, и Наум Разбаш щедро расплатился с маляром. Гэмо никогда в жизни не держал в руках столько денег. Первым делом он направился в столовую и съел два обеда. Обедавший с ним наборщик Алим предостерег:

— Можно заболеть… Надо есть понемногу.

Но Гэмо не заболел. Теперь он ел вволю, а остальное время проводил в полюбившейся ему редакции, наблюдая за рождением чуда — печатного слова на большой белой странице газетного листа.

Кто знает, может, оттуда идет ниточка к ответственному редактору газеты «Колосовская правда»…

Незнамов разузнал про факультет народов Севера при Санкт-Петербургском педагогическом университете. Он находился на улице Стачек, за Нарвской заставой, в глубине квартала.

Давно не ремонтированное здание могло бы быть роскошным помещением, но, видно, некому заступиться за молодых северян, получающих образование в городе на Неве.

Через огромные, когда-то застекленные двойные скрипучие двери Незнамов вошел в полутемный вестибюль. В глубине поблескивала тусклой лампочкой будка вахтера, рядом — подобие металлического турникета.

При виде такого убожества Незнамову расхотелось входить внутрь.

Он встал поодаль и стал наблюдать за входящими и выходящими студентами.

По случаю летнего времени их было не так много. Незнамов вглядывался в каждое лицо, стремясь угадать, кто же из них чукча. На первый взгляд они были на одно лицо, но это было первое впечатление. Через какое-то время Незнамов начал различать их. У одних были ярко выраженные монголоидные черты, другие по своему внешнему облику более походили на североамериканских индейцев. Выбрав по своему мнению явного чукчу, Незнамов осмелел, окликнул парня и спросил:

— Извините, вы не чукча?

Студент тревожно посмотрел на Незнамова и ответил:

— Нет, я — селькуп, а чукчи, по-моему, разъехались на летние каникулы, никого не осталось.

Незнамов еще раз извинился и вышел на жаркую улицу.

Он снова чувствовал какое-то стеснение в груди и даже ноющую воль. По возвращении в Колосово надо показаться врачу. Впервые в жизни сердце тревожит его, и, наверное, надо уже заканчивать поездку, странную, тревожную, словно какую-то повинность, от которой невозможно отказаться.

Разбуженная долгим звонком, Валентина растолкала мужа.

В трубке слышался испуганный голос местной телефонистки:

— Юрий Сергеевич! Вас вызывает президент Америки!

Беря трубку, Гэмо готов был сурово отчитать шутника, но голос в трубке явно свидетельствовал о том, что это говорили из Америки.