— Как он пишет? — наконец, улучив минуту, спросил Гэмо. — Каждый ли день садится за письменный стол?
Виталий Крутилин погладил выцветшие рыжеватые усы, снял очки, протер стекла и медленно ответил:
— Сия тайна известна только, пожалуй, его супруге.
Лев Онинский принялся рассуждать о том, что писательский труд настолько индивидуален, что вообще трудно давать какие-то оценки.
— Я пытался систематизировать данные о писательском труде, рассылал анкеты и убедился, что каждый пишет как может и как хочет, — сказал Онинский. — Одни могут создать прекрасное произведение, как говорится, в один присест, другим надобно буквально заставлять себя сидеть за письменным столом.
Сам Гэмо писал относительно легко, порой не отрывался часами от рукописи, покрывая страницу за страницей, но… потом читать было мучительно. Он пытался замедлить бег своего пера, останавливался, занимался другими делами, но собственно писание по-прежнему отнимало совсем немного времени. Гэмо скрывал это, и на вопрос, тяжело ли ему дается само писание, отвечал со вздохом, что иногда на одну страницу у него уходит целый день.
Болгарские товарищи постарались принять делегацию так, что порой трудно было различить, когда кончался один пир и начинался другой. Тосты за дружбу болгарского и советского народа, за дружбу литератур, за братское прошлое славянских культур, за основоположников славянской письменности Кирилла и Мефодия — это только часть обязательных тостов, за которые надо было осушить полный стакан вина.
Привычное чувство раздвоенности овладело Гэмо с восходом солнца, который он встретил на террасе гостиницы, расположенной у самого подножия Шипки. Перед пробуждением снова приснился поселок Колосово и Георгий Незнамов, готовивший очередной номер районной газеты.
Солнце поднималось из-за дальних, покрытых дымкой гор. В незнакомых местах надо каждый раз прилагать усилие, чтобы найти правильные ориентиры сторон света. В Уэлене это было естественно и просто: летом солнце поднималось из-за горного массива мыса Дежнева, почти целый день висело над лагуной, окаймляющей с южной стороны галечную косу с ярангами, и садилось за Инчоунским мысом, проваливаясь в воду. Зимний путь солнца был короток: он начинался на суше и кончался почти там же, где промороженный красный солнечный диск восходил на короткое время. Здесь же, в болгарских горах, взошедшее солнце сразу опаляло обращенное к нему лицо, хотя был уже сентябрь, и сельские домики прятались в гирляндах красного перца. Сначала Гэмо показалось, что это вялится красная рыба, как это бывало в конце лета в Анадыре, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это красный перец. В селах угощали крепкой, довольно пахучей сливовицей, которую согревали в больших чайниках. Непривычный к такому мощному спиртному, Лев Онинский пьянел после первого же стакана и обычно отлеживался в машине, ожидая пирующих попутчиков.
Солнце Болгарии навевало странные чувства, и Гэмо часто как бы со стороны смотрел на себя, представлял себя парящим над этими зелеными склонами, в мареве, сотканном из солнечных лучей и осенней тонкой паутины. Мысли о собственной раздвоенности и здесь часто посещали его, и на этот раз он не боролся с ними, не делал никакого усилия, чтобы от них отделаться.
В тихих просторах Рильского монастыря, открытых к окрестным горным вершинам, чувство отрешенности от самого себя не уходило даже после доброго стакана монастырского вина, и Гэмо старался держаться подальше от группы, погруженный в собственные мысли.
Заметив это, Виталий Крутилин насмешливо заметил:
— Я не ожидал, что чукчи так религиозны…
Гэмо счел невежливым не отвечать и сказал:
— Мои земляки не приняли христианства…
— Мне казалось, что все сибирские инородцы еще со времен Ермака обращены в православие…
— Почти все, кроме чукчей и эскимосов северо-востока Азии.
— Почему?
— По-моему потому, что мои земляки были людьми очень практичными и прагматичными и воспринимали от проповедников только то, что могло быть полезным… Учение о добре и зле, божественном наказании грешников пребыванием в аду казалось им нелогичным, потому что для них обилие тепла и даже жара были вожделенными. Вечная жара для людей, всю жизнь страдавших от холода, казалась скорее божественной наградой, чем наказанием…
Про прагматичность и здравомыслие своих земляков Гэмо несколько преувеличил: чукчи и эскимосы северо-востока Азии восприняли и множество дурных наклонностей и пороков пришельцев, в том числе и потребление дурной воды — вина…
Бродя по тихим закоулкам монастыря, ступая по выщербленным плитам пола книгохранилища, Юрий Гэмо до боли в груди чувствовал тягу в дальнюю даль, на пыльную улицу поселка Колосове в Ленинградской области, и понимал, что ему будет худо, если, вернувшись домой, он не поедет туда.
Пожилой немец расплачивался в гостиничной кассе, доставая из глубин широкой летней рубашки специальный мешочек с документами и деньгами. Мешочек намок от пота, и замок-молния плохо поддавался усилиям.
— Во как приспособился! — с восхищением произнес Борис Зайкин.
— Знают, в какую страну едут, вот и берегутся от воров и грабителей, — сказал Незнамов, сам находившийся всегда в затруднении, куда девать бумажник, и по этой причине ходивший в летнюю жару в пиджаке. Глядя на немца, он решил купить такой же пластиковый мешочек и носить его под рубашкой подальше от вороватых глаз.
— Хитер немец! — с восхищением произнес Зайкин.
Немец посмотрел на него, улыбнулся и произнес:
— Спасибо, друг!
— Извините, я не знал, что вы понимаете по-русски, — смутился Зайкин.
— Ничего! — весело произнес немец. — Эти слова: «хитер немец!» — я слышал еще в сорок четвертом, как попал в плен и начал строить дома здесь, на Охте… Тогда и выучил русский… Вот приехал посмотреть, каким стал Ленинград, извините, Петербург за прошедшие полвека…
Ганс Шмидт оказался учителем из небольшого городка Биркендорф, недалеко от Марбурга, и, самое удивительное, бывшим учителем русского языка в местной гимназии. Он был рад познакомиться с русскими и тут же пригласил на кружку пива в бар.
Он поведал, что вообще-то он из Силезии. В Польше его отец в маленьком городке владел бензоколонкой. Ганса взяли на фронт уже в конце войны, когда гитлеровская армия катилась назад под натиском Красной Армии. Он попал в плен в первый же месяц своей военной жизни и был отправлен в строительный лагерь в Ленинград. Эти годы провел на улице Стахановцев, на Охте, недалеко от университетского общежития.
— Я давно мечтал приехать сюда, но возможность такая представилась, когда вышел на пенсию. Дети и жена отговаривали… Конечно, я не надеюсь найти кого-нибудь, с кем познакомился тогда. Нас было немного, двое студентов-германистов, да охранники. Знакомства тогда не поощрялись, да и позже, до перестройки, я слышал, на контакты с иностранцами у вас смотрели неодобрительно…
— Это верно, — согласился Зайкин. — Еще лет пять назад вот только за то, что мы с вами посидели в баре и выпили с иностранцем пива, нас бы уж точно потянули в КГБ…
— Или в партком, — добавил Незнамов.
Уговорились на следующий день вместе отправиться на Охту, на улицу Стахановцев.
Только что прошел утренний дождь, и в воздухе обострились запахи бензиновых паров, ядовитых испарений от мокрого асфальта. Наверное, пора уже возвращаться в Тресковицы, родной и уютный дом в зарослях ягодных кустов и некошеной травы. Косьба предстоит тяжелая, трава застоялась, стебель заматерел, затвердел. Но что-то мешало принять окончательное решение, и возвращение неопределенно откладывалось. Да, Незнамов так и не обнаружил признаков присутствия Юрия Гэмо в этой жизни, но было что-то… Похожее на то, что реяло над картинами Панкова в Музее Арктики и Антарктики, невидимый ореол, неосязаемая паутина, излучение, воспринимаемое подсознанием. Для живущих в этом времени, во времени Незнамова, полное отсутствие Юрия Гэмо не отражалось ни на чем, никто не ощущал пустоты его небытия и забвения. Многие литературные герои на самом деле не существовали в живой плоти, однако представить себе этот мир без Гамлета, Дон Кихота, Одиссея, Наташи Ростовой, Беатриче, Татьяны Лариной и многих других, созданных воображением творческого человека, невозможно. И уж точно мир без них стал бы более холодным, и ощущение пустоты стало осязаемым…
