Прошло более десяти минут, прежде чем Фуглер сделал Гарольду жест, приглашая его подойти к столу. Рука Фуглера дрожала, губы пересохли и потрескались, глаза были пустые, как у лунатика; в потрясающем успехе, обрушившемся сегодня на этого человека, Гарольд углядел страшную вулканическую силу и власть, которой обладал Гитлер, и вновь ощутил страх и гордость оттого, что сумел приручить эту силу. «Над ним можно смеяться, но только на расстоянии, — сказал Гарольд о Гитлере. — Но когда стоишь рядом, должен сказать, чувствуешь себя гораздо лучше, если ты ему понравился». На его мальчишеском лице, когда он улыбнулся при этом, мелькнуло нечто вроде мучительного страдания.
Фуглер прокашлялся и повернулся лицом к Гарольду, приняв вид совершенно официальный.
— Мы еще поговорим об этом завтра утром, однако герр Гитлер хотел бы предложить вам… — Фуглер замолк, видимо, желая тщательно сформулировать в уме предложение фюрера. Гитлер, натягивая мягкие коричневые кожаные перчатки, наблюдал за ним с каким-то возбужденным интересом и настойчивостью. — В общем и целом фюрер желает, чтобы вы открыли здесь, в Берлине, школу и учили немецких танцоров, как танцевать степ. Такая школа, как он считает, будет создана под патронажем нового государственного управления, которое, как он надеется, вы согласитесь возглавить на то время, пока подготовите кого-то, кто сможет вас заменить. Ваш танец произвел на него глубочайшее впечатление. Он полагает, что это сочетание энергичных, здоровых упражнений, строгой дисциплины и простоты станет прекрасным стимулом развития и процветания населения Германии. Он предвидит, что сотни, может быть, даже тысячи немцев научатся танцевать вместе в залах или на стадионах по всей стране. Это будет весьма вдохновляющее начинание. Оно еще больше укрепит стальную связь, которая объединяет германский народ, и одновременно повысит благосостояние нации. Можно было бы изложить это более подробно, но суть идеи фюрера в этом.
С этими словами Фуглер с военной четкостью дал понять Гитлеру, что закончил, и Гитлер встал, протянул Гарольду затянутую в перчатку руку, а тот вскочил на ноги, слишком взволнованный, чтобы вымолвить хоть слово. Гитлер сделал шаг в сторону от стола, но тут же резко, как-то по-птичьему, повернулся обратно к Гарольду, вытянул губы и улыбнулся ему, после чего пошел к выходу, сопровождаемый маленькой армией и стуком сапог по дощатому полу.
Рассказывая все это, Гарольд Мэй, конечно, временами посмеивался, однако все остальное время трудно было освободиться от ощущения, что он все еще не сумел избавиться от благоговейного ужаса, в который он впал после этого происшествия. К тому моменту прошло всего два года с тех пор, как Гитлер умер, и исходившая от него угроза, висевшая над всеми нами в течение более чем десяти лет, все еще не до конца исчезла. Могилы его жертв, говоря образно, еще не заросли травой. Отвратительная личность, конечно, и все мы были страшно рады, узнав о его смерти, но он продолжал оставаться где-то рядом, как болезнь, с которой мы должны были бороться слишком долгое время, чтобы скоро о ней забыть. То, что у него доставало вполне человеческих эмоций и качеств, что он даже утратил контроль над собой, посмотрев выступление Гарольда, то, что у него даже были какие-то художественные вкусы и устремления, вовсе не успокаивало, и я с некоторым беспокойством и тревогой слушал продолжение истории Гарольда.
— Фуглер снова появился у нас на следующее утро, за завтраком, — продолжал Гарольд. — И это был совершенно другой человек! Этот долбаный фюрер предложил мне возглавить целое управление! Лично мне! Кроме того, мой успех помог Фуглеру подняться на пару дюймов в их иерархии, поскольку пригласить нас было его идеей. Так что мы оба с ним теперь были супер-hoch[5], большими шишками. Ему было трудно усидеть на месте, пока мы обсуждали наши последующие действия. Мне будет предложен в Берлине самый широкий выбор места для будущей школы, поскольку распоряжение об этом исходит с самого верха, и в ближайшее время ко мне явится кто-нибудь из соответствующего управления, чтобы обсудить мое будущее жалованье, которое, как он считал, составит не менее пятнадцати тысяч в год. Я чуть со стула не свалился! Пятнадцать тысяч были для меня чудовищной суммой. Да я нарвался на золотую жилу!
Но вместе с предложением о создании школы и огромном жалованье перед Гарольдом встала нешуточная проблема. Он, конечно, мог уехать из Германии, просто уехать. Но это означало отказаться от кучи денег, на которые он мог бы купить себе дом, машину и, возможно, серьезно задуматься о том, чтобы поискать подходящую девушку и жениться. Тут он начал более подробно рассуждать о своих тогдашних ощущениях.
— Мне всегда трудно давались серьезные решения. Конечно, Гитлер занимал свой пост всего несколько лет, и истинная правда о лагерях смерти и прочем до нас еще не дошла, хотя то, что уже стало известно, звучало вполне зловеще. Не то чтобы я ищу себе какие-то оправдания, просто я не мог тогда ответить откровенно, сказать да или нет. Я о том, что возвращение на Балканы — это не совсем Голливуд, а вернуться в Штаты и снова впустую там ошиваться — об этом не хотелось даже и думать.
— Хотите сказать, вы приняли их предложение? — спросил я, растерянно улыбаясь.
— Пару дней я тянул с ответом, просто слонялся по городу. И меня никто не беспокоил. Ребята мои упивались Берлином, а я, ну, не знаю, наверное, я был слишком погружен в свои мысли, пытаясь принять решение. Но пока я бродил по Берлину, в это время ничего не происходило. Я так же мог бы гулять по Лондону или Парижу, если не считать, что в Берлине было чище. И может быть, в глаза бросалось обилие людей в мундирах везде. — Тут он посмотрел мне прямо в глаза. — Подчеркиваю, было все именно так.
— Понимаю, — ответил я. Но Гитлер был слишком ужасной фигурой; в моем представлении никак не могло поместиться — пусть даже самое извращенное представление о притягательности его или его Берлина. И потому так уж вышло, что я спросил себя: а не совершил ли Гарольд чего-либо действительно вопиющего, например, уж не втюрился ли он в этого монстра?
Гарольд сидел, уставившись сквозь окно аптеки на улицу. У меня возникло ощущение, что он не вполне понимает, как эта история может быть воспринята другими людьми. В этом отчасти можно было винить общую атмосферу конца сороковых: для некоторых, но, конечно же, далеко не для всех, эхо героической борьбы с фашизмом все еще витало в воздухе; в Париже еще устанавливали на домах мраморные мемориальные доски — свидетельства подвигов борцов Сопротивления, мужчин и женщин, расстрелянных здесь нацистами. Но большинство людей — и среди них Гарольд — ничего не знали об этих церемониях, об их моральном значении и политическом смысле.
— Рассказывайте дальше, — попросил я. — Что было потом? Очень занимательная история. — Я старался сохранять тон самый теплый и дружеский, желая придать ему уверенности в себе.
Он, кажется, решил открыться немного больше.
— Ну, — сказал он, — через четыре или пять дней Фуглер снова навестил нас.
Фуглер по-прежнему пребывал в превосходном настроении. По Берлину меж тем распространялись слухи о том, как и где будет работать эта самая школа.
— А затем, — сообщил Гарольд, — он сказал мне, правда, не делая на этом особенного акцента, что все до единого человека, кто будет служить у меня в новом управлении, обязаны будут пройти «расовый отбор». — Тут на губах Гарольда заиграла его обычная ироническая улыбка. — Мне тоже следовало пройти обследование — мне должны были измерить параметры черепа на предмет соответствия их арийским стандартам. Для этой формальной проверки я должен был вместе с Фуглером явиться в лабораторию некоего профессора Мартина Циглера.
Получив такое распоряжение, Гарольд обнаружил, что попал в весьма неприятное положение.
— Это трудно объяснить, — рассказывал он. — Получилось так, что я встал перед необходимостью покинуть Германию. Когда и каким именно способом, я не имел пока никакого понятия. Но предстоящая проверка полностью меняла положение вещей. Она означала, что мне придется их обманывать, и тогда они вполне могли бы раздуть из этого целое дело, объявить меня врагом, им пришлось бы что-то со мной предпринять, есть у меня американский паспорт или нет. Я дошел до такого состояния, что уже физически ощущал нависшую надо мной угрозу насильственных мер.
