Впервые в жизни увидеть корабль вблизи Тони пришлось только полтора года назад; он никогда не испытывал никакого интереса к кораблям, равно как и к водопроводам, пивоварням или небоскребам. Работа всегда была для него проклятьем, несчастьем, тяжким бременем, которое вынужден тащить на себе женатый человек; это было то же самое, что потерять в стычке с букмекером передний зуб, выбитый в результате недоразумения. У него не было никаких сомнений насчет того, что собой представляет «хорошая жизнь», и ни единого дня не проходило у него без раздумий о такой жизни, теперь все более и более безнадежных, раз уж ему перевалило за сорок; под «хорошей жизнью» он имел в виду жизнь как у Синатры или Лучано[49] или хотя бы как у кого-то из местных политиков, тех, кто каждый день появлялся в хорошем костюме, кто никогда ни перед кем не пресмыкался, кто имел по две квартиры — одну для семьи, другую для мелких шалостей с девочками. Всю свою юность убил он на то, чтобы заполучить себе подобную жизнь, и ничего не добился. Гонял через канадскую границу грузовики со спиртным для бутлегеров[50], один год даже пребывал «бойцом» в банде, потом пару месяцев собирал «дань» с членов профсоюза портовых рабочих — все это почти что приблизило его к нужному положению, к месту у власти, откуда он мог бы потом спокойно перебраться в офис или квартиру и руководить с помощью телефонов или сидя за столиком в ресторане.

Но в самый последний момент что-то в его схеме действий всегда не срабатывало, и он выкатывался обратно на улицу, возвращался к тяжелой работе с чеками по пятницам, и будущее оставалось все той же рутинной жвачкой без всякой надежды разбогатеть. Он понимал: у него просто не хватает мозгов. Если бы хватало, он не вкалывал бы на этой военно-морской верфи.

Лицо у него было круглое, как сковорода с дыркой посередине, довольно смешное лицо, особенно после того, как ему расплющили нос и выбили передний зуб. Шеи у него не было. За полтора года он поднялся до первого разряда, отчасти из-за того, что бригадиру, старине Чарли Мадду, нравилось время от времени получать телефончик очередной сговорчивой девицы, а Тони всегда мог его таким снабдить, а также потому, что Тони умел свободно читать чертежи, мог работать электросварщиком, обрубщиком, умел обращаться с газовой горелкой и вообще был способен своротить любое дело и довести его до конца, когда, как это нередко случалось, Чарли Мадду нужно было срочно отправить корабль опять на войну. В качестве слесаря-ремонтника первого разряда он часто получал трудные и сложные задания и мог при необходимости использовать любую из освоенных им разнообразных профессий, например, что-то заварить. Но он не был удовлетворен своим положением. Синатра вон рот откроет — ему уже платят штуку. Но гораздо важней было то, что приятельские отношения с Чарли Маддом обеспечивали ему работу на нижних палубах в холодную погоду и на верхней палубе, когда небо было ясным. Если он неважно себя чувствовал, всегда можно было дать знать Чарли и исчезнуть на всю ночь, спрятаться в каком-нибудь темном уголке и отлично выспаться. Но большую часть времени ему нравилось проводить за работой, особенно когда его спрашивали, как «сборщикам» осуществить ту или иную операцию, а те были не в состоянии определить нужный угол обрезки или точный размер детали, да и вообще считать умели только круглыми цифрами. Инструктаж он обычно начинал одним и тем же образом, и все, кто просил его о помощи, давно к такому привыкли. Он раскатывал синьку, тыкал пальцем в нужную линию или цифру и голосом, подсевшим от опустошенных без счета бутылок вина и выкуренных итальянских сигар, произносил: «Обрати внимание вот на это, дурья башка». Те, кто был не в состоянии выносить подобное унижение, никогда его о помощи уже не просили, а те, кто к нему обращался, заранее знали, что их наверняка мгновенно смешают с дерьмом, какими бы умниками они себя ни считали.

Но была в характере Тони и другая черта, которая проявлялась во время вынужденных перерывов в работе. До нападения японцев на Перл-Харбор на верфи работало около шести тысяч человек, сейчас их число приближалось к шестидесяти тысячам. И вполне естественно, все они иной раз скапливались в невообразимых количествах в одном помещении, а регламент ремонтных работ, которые должны всегда вестись поэтапно, не позволял большинству приняться за работу немедленно, но не допускал и их отсутствия. Начинался вынужденный перерыв. Случалось, сварщик не мог начать сварку, прежде чем обрубщик закончит срубать старый сварной шов, и вот он сидел и ждал вместе с помощником или напарником. Резчик не мог начать резать стальной лист, пока его помощник не подтянет вытяжной вентиляционный шланг, а тот не мог это сделать раньше, чем другой резчик, работающий в другом конце прохода, не закончит работу, вот он сидел и ждал; сверловщик не мог начать сверлить, пока разметчик не нанесет керном по стали метки для будущих отверстий, а тому было запрещено их наносить, пока электрики не сняли всю проводку на другой стороне переборки, которую он должен просверлить, вот он сидел и ждал. Единственным выходом из такой ситуации было сыграть в кости или дождаться, пока Тони начнет издеваться над всеми, передразнивая их повадки, или выберет себе новую жертву для насмешек и оскорблений и весь расплывется в улыбке, которая при наличии дыры в зубах неизменно вызывала у всей компании истерический хохот. После таких приступов веселья Тони всегда чувствовал себя подавленным — они напоминали ему о его неудачах, об отсутствии у него гордости, власти, качеств настоящего лидера. Лучано вряд ли стал бы паясничать в отсеке ремонтируемого крейсера, демонстрируя всем, каким глупым и смешным он может выглядеть с дырой во рту вместо зуба.

Сегодня, в этот ранний январский вечер, когда уже стемнело, а ветер вышибал из глаз слезы, Тони Калабрезе, торопливо топая по старым улочкам верфи, решил, что нынче точно будет работать где-нибудь внизу, на нижних палубах. Даже здесь, на узких улочках верфи, загораживаемых зданиями, ветер был свирепый — а как оно будет на верхней палубе, открытой всем ветрам с залива? Кроме того, ему не хотелось нынче слишком переутомляться — в полпятого утра у него было назначено свидание. Он мысленно прошелся по всей программе: Дора будет ждать его к завтраку в забегаловке Болди; к шести утра он заявится домой, чтоб переодеться и принять душ; потом, в семь, кофе с ребятами, прежде чем они уйдут в школу, потом, наверное, надо будет немного поспать, до девяти или половины десятого, потом прихватить Дору и в десять заделать «большой выход» в ресторан Фокса; в двенадцать уже быть у Доры: трах-перетрах и добрый сон до полтретьего или трех, а затем забежать домой, переодеться в рабочий комбез и, возможно, пообщаться с ребятами, если они рано вернутся из школы, а потом — в сабвэй и на верфь. Впереди у него был отличный день и никаких осложнений.

Выйдя на перекресток, он поглядел на холодные звезды над гаванью — огромное небо расстилалось вверху над заливом и тянулось дальше, за морской горизонт. По Бруклинскому мосту роями проплывали огни автомобильных фар, уличное движение уже начинало усиливаться, люди ехали с работы домой, не имея понятия, что проезжают над верфью и над поврежденными в боях кораблями. Он осторожно лавировал между штабелями листовой стали и закрытым брезентом разным оборудованием, наваленным повсюду, а затем на секунду попал в круг слепящего белого света от дуговой лампы, светившей вниз с верхушки проезжающего мимо крана; медленно, фут за футом, он катился по своим рельсам, высокий, как четырехэтажный дом на двух широко расставленных ногах, а его единственная рука вытянулась вверху на фоне звездного неба, таща раскачивающуюся стальную плиту шириной с автобус; кран направлял рабочий ростом не выше его колес, он шел спиной вперед, ступая между рельсами впереди крана, и указывал куда-то вправо, освещенный ослепительно белым сиянием его единственного глаза. Кран, как будто обладая собственным интеллектом, послушно развернул огромную руку, опуская раскачивающуюся плиту в место, указанное рабочим, чье лицо Тони так и не смог рассмотреть, поскольку оно было в тени от козырька его кепки, защищавшего ему глаза от бьющего вниз яркого света белого глаза. Тони далеко обошел опускающуюся плиту — он не доверял ни тросам, ни крановщику — и снова ушел во мрак, направляясь к стоящему дальше крейсеру, уже поставленному в сухой док, откуда его вогнутый нос высоко возносился над улицей, по которой он сейчас шел, плотно сжав губы, Чтобы не дышать ледяным ветром. Повернув вбок, он пошел вдоль корпуса корабля, наклонив голову и рассекая мощный поток холодного воздуха, уже слыша приближающийся топот множества ног — люди взбирались по сходням на верхнюю палубу, новая смена поднималась на борт, и чей-то случайный приветственный выкрик еще звучал в воздухе, разрушая однообразие раннего вечера. Он поднялся по качающимся сходням на главную палубу, едва кивнув на ходу юному лейтенанту в шинели с поднятым воротником, который колотил одной обтянутой перчаткой рукой о другую, стоя в маленькой временной сторожевой будке у конца сходней. Здесь стоял радостный запах горелого железа и кофе, откровенно-едкий аромат военно-морского флота и царило оживление, как в улье. Он спустился по крутому трапу, по всей длине заваленному черными кабелями сварочных аппаратов и четырехдюймовыми вытяжными шлангами — временно уложенные внутренности, какие всегда сопровождают ремонтные бригады в утробу ожидающих их забот кораблей.