В забвении оказался и российский флот, рожденный и выпестованный Петром I. Молодой царь заявлял: «Когда нужда потребует употребить корабли, то я пойду в море, а гулять по нему, как дедушка, я не намерен».
Страшный беспорядок царил и в сухопутных войсках. Однажды в апреле 1729 года в Москве вспыхнул пожар в Немецкой слободе. Тушить его были вызваны солдаты гвардии. Они врывались в дома, разбивали двери и окна топорами, вытаскивали сундуки, шкафы, лезли в погреба и тащили все, что могли. Хозяевам, которые пытались противиться мародерству, они угрожали разбить голову. Офицеры молча наблюдали за действиями солдат, не вмешивались, а толпа поощряла: «Дайте пограбить немцев!» Лишь прибытие царя на место несчастья положило конец этим беспорядкам, но виновники грабежей наказаны не были…
Вот что писали о России того времени иностранные дипломаты:
«Все идет скверно. Император не занимается делами и не думает ими заниматься. Никто ничего не платит… всякий ворует, сколько может. Огромная государственная машина является игрушкой личной выгоды, без всякой мысли о будущем…»
«Государство, созданное великим дедом, осталось без поддержки и труда. Никто не хочет ничего брать на себя и молчит. Его можно сравнить с кораблем, терзаемым бурей, лоцман и экипаж которого пьяны или заснули…»
«Никакое правило чести, дружбы или благодарности не руководит русским народом. С одной стороны — это полнейшее невежество, а с другой — дух скаредной наживы».
Все приходило в упадок. Пожалуй, только иностранные дела и были в надежных руках. Ими ведал Остерман, редкий по уму человек, кристально честный. Он по-прежнему пользовался неограниченным доверием юного императора, но воздействовать на него уже не мог.
Хотя Петр II, как отмечали некоторые, и напоминал чем-то своего великого деда Петра: оба в молодом возрасте стали самодержавными государями, оба рано познали вокруг себя раболепство и угодничество, и тот и другой не терпели никаких возражений, — но все же это были совершенно разные люди. Юного Петра I отличала любознательность, желание научиться делать то, за что брался, искать и создавать новое, а его внук любил повторять: «Знатным особам все это ни к чему и вообще не обязательно быть образованным, так как царь все равно выше всех, каким бы он ни был». Эти взгляды внушались ему и со стороны его новых друзей — князей Долгоруких. Они же подыскали для него и новую невесту.
Ею была дочь одного из братьев Долгоруких — княжна Екатерина. С прекрасным цветом лица, густыми черными волосами и большими, необыкновенно выразительными черными глазами, она была очень красива и умела нравиться мужчинам. Девушка сумела привлечь и внимание молодого царя, который все еще не переезжал в Петербург, а продолжал оставаться в древней российской столице. О любви княжны к графу Братиславу, брату немецкого посланника, которого она уже считала своим женихом, родственники, конечно же, умолчали. Они и не думали из-за каких-то нежных чувств отказаться от величия и блеска, которые их ожидали благодаря браку Екатерины с царем. Княжна не смела противоречить. Скрывая свою печаль, она должна была объявить императору о своем согласии.
Обручение состоялось ровно через год после смерти сестры императора Натальи. На торжество были приглашены все высшие сановники с семействами, многие московские жители. Присутствовали и члены императорской фамилии: тетки жениха — цесаревна Елизавета и герцогиня Мекленбургская со своей дочерью Анной, и царевна Прасковья Иоановна, а также бабушка юного государя, бывшая инокиня Елена, вдруг как бы воскресшая из мертвых. Теперь ее называли «великая государыня Евдокия Федоровна». Приехала она из своего заточения и по приказу императора поселилась в одном из строений Новодевичьего монастыря.
Монастырь этот был построен еще при отце Ивана Грозного в память об одной из побед над татарами. Но особую известность он приобрел во время заточения в этой обители царевны Софьи, которая здесь и скончалась. И вот поселилась в Новодевичьем первая жена Петра Первого, но уже не как узница, а как царица. Содержалась она в полном довольствии и при надлежащем штате, отныне ей отдавались всевозможные почести.
Много страданий выпало на долю этой женщины, несмотря на то что она сначала не была пострижена, а только должна была жить в монастыре под «строгим надзором» игуменьи. Уже первые годы за стенами Суздальской обители, вдали от Москвы и сына, не пошли на пользу ее красе: поблекли румяные щеки, стала тоньше русая коса, появились седые волосы, морщинки. Сказались недосыпание, долгие молитвы, однообразная пища, душный воздух кельи, строго регламентированная жизнь за монастырскими стенами. Но нашелся и у нее друг — Степан Глебов, майор, приехавший в Суздаль для проведения рекрутского набора. Стал он навещать бывшую царицу, беседовать с ней. Ему она могла не только излить свою душу, но и пожаловаться на своих гонителей. Евдокия познала с ним женское счастье: привязалась к майору, полюбила его. Любовь эта, однако, длилась недолго и закончилась трагично.
Во время следствия по делу царевича Алексея было открыто участие его матери в заговоре — были у нее приверженцы, руками которых она вознамерилась сбросить с себя оковы монастырской неволи и отомстить мужу за все свои слезы. После разоблачения она призналась во всем в письме к Петру и просила прощения.
Царь жестоко казнил всех замешанных в деле. Погиб мучительной смертью и майор Глебов, любовник Евдокии, теперь уже инокини Елены. Он был посажен на кол. А сама Елена в сопровождении двенадцати солдат была отправлена в далекий Ладожский монастырь. И ехала она туда не в разукрашенном возке, а в санях на соломе, укрывшись овчинной шубой. Содержать ее стали там под строжайшим надзором, в нужде и в страшной обиде. Длилась эта каторга до смерти ее бывшего мужа. Пришедшая к власти Екатерина велела перевести одряхлевшую монахиню в Шлиссельбург, где ее разместили в значительно лучших условиях, но содержалась она в строгом секрете, как государственная преступница.
И вот бывшая царица вновь в Москве. К помолвке внука она отнеслась одобрительно, надеясь оставаться в непосредственной близости к императорской чете. Старческая фигура в монашеской одежде, впавшие губы, шепчущие молитву, — такой она предстала перед гостями на торжестве по случаю обручения. Но с опаской поглядывали на согбенную хмурую женщину вельможи нерусского происхождения. Полагали, что, как только бабушка императора войдет в силу, плохо станет всем иностранцам на Руси, ведь она не терпела никакой иноземщины. Некоторые даже предостерегали самого Остермана.
Все гости, включая и дипломатический корпус, собрались в большой зале дворца в ожидании торжественного момента. Современники так писали об этом:
«Из внутренних покоев показался император в светлом камзоле с серебряным шитьем. Это был уже далеко не тот мальчик, который три года назад взошел на российский престол. Он вырос и возмужал, казался спокойным и равнодушным. Поприветствовав гостей, он направился к невесте, входившей в зал с другой стороны. Девушка была одета в плотно облегающее платье из серебряной ткани. Волосы ее, заплетенные в четыре косы, украшали алмазы, на голове маленькая корона. Император провел княжну к аналою, на котором лежало Евангелие. Рядом стоял столик с двумя золотыми блюдами, на которых лежали обручальные кольца и крест. Лицо жениха выражало скорее тоску, чем радость. Тихим голосом он объявил, что берет княжну себе в жены, обменялся с ней кольцами и надел на ее правую руку браслет со своим портретом. Потом жених и невеста поцеловали Евангелие и, ни разу не взглянув друг на друга, сели на золоченые кресла, стоявшие возле аналоя под балдахином. Оба были бледны. На них было как-то тяжело смотреть, всем казалось, что торжество обручения — не праздничная, а скорее печальная церемония и не предвещает ничего хорошего. Явно чувствовалось, что все, кроме бабушки Петра, недовольны этой помолвкой, особенно когда узнали, что царь обещал подарить невесте бриллианты умершей сестры».