— Да от тебя не взяли — ни с каратами, ни без каратов!

— Не трави душу, и так от обиды еле дышу. Я к Машеньке сватался, подходы всяко искал, унижался. И что? «Я не думаю о браке, желаю сохранить независимость, для меня важнее получить образование! Уезжаю в Петербург на Высшие женские курсы по медицине». А как этот Витгерт подвернулся, так на тебе! Уж не до независимости, не до образования и не до медицины! Все побоку и под венец. Говорят, и день свадьбы у них назначен. Мною, стало быть, побрезговали. Известно, дворяне, им своего подавай, а купец — рылом не вышел! Ведь Викентий Викентьевич мне компаньон и должен бы знать, что по своему делу я даже очень много противу других понятия имею. И Марии Викентьевне за мной было бы хорошо — я бы ее и жалел, и баловал, ни в чем отказу бы не было. А со мной поступают, как с самым последним… Теперь вот еще сюрпризец поднесли — Мерцалов управление фирмой передает этому Витгерту. Очень мне нужна в фирме, моим батюшкой основанной, какая-то немчура горбоносая. Флотский офицер — какое у него может быть рассуждение по части мясной торговли? Какой с него толк? Викентий-то Викентьевич мне прежде как говаривал: «Ты, Семен, нам все равно что родной!» Все равно, да не одно! Как грязную работу за них делать, так Семен, а как поженить нас с Машей да капиталы объединить, так пошел вон! Я так чувствую, что во мне теперь от обиды отчаянность проснулась. Этого моряка осажу в лучшем виде!

— Ох, Семен, уж и не знаю — ты в своем уме или рехнувшись? Нешто тебе возможно по отношению к компаньонам в такую позицию становиться? Как бы оно боком не вышло. Гляди, самого осадят, и не пикнешь!

Дмитрий посчитал неудобным слушать чужой разговор, кашлянул и выглянул из-за колонны.

— Дмитрий Степанович, и вы тут? — вежливо удивился Бычков. — Освежиться решили? Скучно в зале-то с танцующими? А не угодно ли в картишки?

К картежникам с удовольствием присоединился хозяин дома, и четверо мужчин удалились от гостей и общей суеты к уютному зеленому сукну ломберного столика.

Гости стали расходиться далеко за полночь. Андрей Витгерт, остановившийся в гостинице «Гран-Паризьен», уходил от Мерцаловых в числе последних. Кроме хозяев и их слуг, в доме оставались только несколько игроков в карты, засидевшихся за заключительной партией.

Швейцар у входа дремал, накинув на парадную ливрею старую шинель, шуб на недавно переполненной вешалке уже почти не осталось. Андрей, с трудом приучавший себя к штатской одежде, сам снял с крючка свое новое пальто с меховым воротником из мерлушки.

Идти, к счастью, было недалеко. Витгерту хотелось скорее вернуться в гостиницу, лечь и вытянуть усталые больные ноги. Каждый шаг давался с трудом. Андрей хромал сильнее обычного, опираясь на вязнувшую в снегу трость. И все равно он не мог не заметить, как хорошо было на улице. Пожалуй, торопиться все же не стоило. Стоял ясный лунный безветренный вечер. Морозный воздух после душных, натопленных комнат казался особенно приятным, к тому же идти медленно было гораздо легче.

Витгерт остановился, с наслаждением глубоко вдохнул, наполняя легкие свежим холодком, достал портсигар и сунул руку в карман пальто за зажигалкой. Такие зажигалки из осколков снаряда делал боцман со «Страшного», настоящий умелец. Зажигалка была не просто оригинальным военным сувениром, она хранила тепло рук человека, которого больше нет на свете, и Андрей очень ею дорожил.

В кармане, рядом с зажигалкой, он нащупал плотный лист бумаги, сложенный в несколько раз.

Удивившись, Витгерт подошел к газовому фонарю, тускло светившему на перекрестке (такие фонари, гордость городского головы, были установлены в избранных местах Демьянова, например, на Соборной площади). Развернув бумагу, Андрей прочел:

«Милостивый государь!

Мне все известно о ваших грязных делишках. Надеюсь, вы понимаете, что, если подобные сведения станут достоянием всего города, ваше будущее будет погублено, а имя покроется позором. Но я пока еще не имею намерения губить вас. Думаю, мы сможем все обсудить и решить к нашему общему благу. Завтра, в семь часов вечера буду ждать вас у дальнего входа в Народный сад.

Ваш искренний и преданный друг».

Почерк был крупный, затейливый, похожий на женский. Андрей почувствовал, что, несмотря на мороз, по лицу его течет пот. Заныло в груди, и тут же боль отдалась в раненом боку.

«Я погиб, — прошептал Витгерт побелевшими губами. — Господи, за что? Чего хотят эти люди?»

На следующий день Витгерт отправился было к Мерцаловым, но по приходе понял, что не в силах сидеть за столом с семьей невесты, улыбаться, вести светскую беседу, когда им овладела такая тревога, даже не то что тревога, а паника.

Сославшись на нездоровье, со стыдом глядя в глаза Машеньки, он распрощался и вернулся в гостиницу.

Как он надеялся, что все плохое, что с ним было, исчезнет, все его ошибки и связанные с ними неприятности останутся в его прошлой жизни, а в этой, новой, неизвестно почему подаренной ему высшими силами, он ощущал себя совсем другим человеком, и все теперь должно быть иначе — без зла, без горя…

Эта мысль — о жизни, расколотой на прошлую и нынешнюю, возникала у многих офицеров, побывавших на войне.

Об этом Андрей много говорил с Борисом Энгельгардтом, которого встретил в Ляояне, в Георгиевской общине Красного Креста.

Они были знакомы «в прошлой жизни», в Петербурге. Энгельгардт, один из самых блестящих столичных наездников, получил назначение в Варшаву, но частенько приезжал оттуда в Петербург для участия в скачках и общения со светскими знакомыми. Потом Борис решил отдаться военной карьере и поступил в академию Генерального штаба.

По окончании академии Энгельгардт, лелеявший самые честолюбивые мечты, принял под командование сотню забайкальских казаков и воевал со своей сотней в Маньчжурии.

Оказавшись в ляоянском госпитале рядом с Борисом, Андрей еле узнал блестящего кавалериста в усталом человеке с погасшим взглядом.

Энгельгардт, лежавший на койке с потрепанным томиком Льва Толстого в руках, рассуждал, что прежняя жизнь кончена, что он мечтает выйти в отставку и заняться хозяйством где-нибудь в тиши своего белорусского имения.

О своей «первой жизни», завершившейся вместе с гибелью русской эскадры в Цусиме в мае 1905 года, говорил Андрею и капитан первого ранга Ширинский-Шихматов.

Его корабль, подбитый в бою японцами, затонул, а он удержался на поверхности, уцепившись за какой-то деревянный обломок. Теряя сознание, Шихматов простился с жизнью, но его вытащили японцы.

Когда Ширинский-Шихматов смог наконец вернуться домой, это было возвращение совсем другого человека, потерявшего на войне не только друзей, но и самого себя, прежнего…

А сколько офицеров ушло навсегда, лишившись своей первой и единственной жизни! И у них нет возможности начать все сначала в этом мире…

Говорят, в Петербурге сенатор Огарев, сын которого, Сергей Огарев, геройски погиб в Цусимском сражении, хлопочет о строительстве храма-памятника героям японской войны.

Может быть, для Витгерта было бы лучше, чтобы и его имя было выбито на памятных досках этого храма в ряду с именами погибших… Для того ли ему оставлена жизнь, чтобы теперь какая-то мразь из сонного уездного городишки обещала втоптать ее в грязь?

До вечера Андрей, как лев, запертый в клетку, метался по номеру. Он не мог ни читать, ни спать, ни есть. В конце концов нервное возбуждение сменилось апатией.

«Нужно взять себя в руки, нужно успокоиться. Нервы стали ни к черту, — говорил сам себе Витгерт. — Что такого страшного случилось? Глупый шантаж, а может быть, просто дурацкая шутка. Надо быть равнодушным, и все само собой пройдет. Я веду себя как институтка, уличенная в прелюбодеянии. Нельзя терять достоинства. Я — офицер и не позволю с собой подобных игр. Пойду на эту чертову встречу к Народному саду и расставлю все по местам!»