Рогатины под деревьями уже стояли.

«Надобно завтра сказать Васильичу, пусть старые ветки на смородине срежет», — подумал Ведерников и свернул к кустам сирени.

Давно отцветшая сирень сплошной стеной зелени закрывала от глаз беседку. В беседке кто-то был, оттуда доносились обрывки невнятного разговора и смех. Обогнув куст, Савелий Лукич увидел Варю и с ней Вячеслава Верховского, человека, которого он желал видеть здесь менее всего.

Политический ссыльный, находившийся под гласным надзором полиции, Верховский служил электриком на консервном заводе Ведерникова и был известен хозяину как человек ленивый, пустой и во всех отношениях ненадежный.

— Вечер добрый!

Ведерников шагнул на ступени беседки, испытующе глядя на дочь и ее гостя. Верховский встал и молча небрежно поклонился.

— Ах, это вы, папаша, по кустам бродите, — недовольно сказала Варвара. — Я уж думала, воры залезли.

— Пора домой, дочка. Попрощайся с господином… э… Верховским, — Ведерников сделал вид, что не сразу вспомнил фамилию позднего визитера.

— Ну вот еще, — Варя не могла упустить случай лишний раз подерзить, — у нас разговор интересный, я прерывать его не хочу. Мы, папаша, говорим об угнетенном народе, из которого такие, как вы, много кровушки выпили. Но вам-то, эксплуататору и кровопийце, подобные темы не интересны. Так идите к себе денежки считать, а нас не беспокойте!

Савелий Лукич с трудом сдержался — так и захотелось отвесить нахалке затрещину. Но ведь не при кавалере же, хоть такой ухажер и гроша ломаного не стоит…

Проглотив вставший в горле ком, Ведерников бросил дочери: «Я жду тебя дома!» — и пошел по тропинке прочь.

Болело сердце. Все его надежды на прекрасное будущее для дочери рушились на глазах. Теперь, ко всему прочему, она еще и связалась с политическим ссыльным, словно других кавалеров в Демьянове уже не осталось.

«Хотя, конечно, кто из путных-то на такую шалаву посмотрит? — горько думал отец. — Уж ославила себя своим норовом не только по всей демьяновской округе, а и в соседних городах. Скоро в Петербург приедешь, так и в столице, поди, спросят: „Не ваша ли эта оторва, Варвара Ведерникова? До нас тут слухи о ней дошли…“ Вот оно как без матери-то дочь растить… Ты к ней со всей душой, со всем сердцем, а тебе в ответ: „Иди, дурак старый, денежки свои считай, кровопивец народный!“ Кровопивец… Может, весь Демьянов только благодаря моим деньгам в достатке и живет!»

Савелию Лукичу стало так обидно, что, не выдержав, он прослезился.

— Батюшка, Савелий Лукич! — кинулась к нему старая Варина нянька, как только он вошел в дом. — К нашей-то опять этот, сициалист, пришел. Ходит, змей, и ходит, и как отвадить — не знаю…

Взглянув в лицо хозяина, старушка осеклась.

— Никак уже виделся с ними?

— Виделся, — угрюмо буркнул Ведерников и прошел в свою спальню. Там в углу стоял громоздкий, сделанный по специальному заказу шкаф, такой глубокий, что вешалки с одеждой шли в нем в два ряда. Зато верхняя полка была обычной глубины (за потайной дверцей в ее задней стенке скрывался денежный сейф). Савелий Лукич был расстроен, и сама мысль о деньгах его раздражала, но он привык всегда и во всем следовать заведенному порядку.

Он вынул из кармана летней хлопчатной поддевки толстую пачку ассигнаций, пересчитал, разложил на неровные кучки и, открыв сейф, спрятал деньги в разные коробочки.

Никаким банкам Ведерников не доверял, не интересуясь мизерным процентом, привлекавшим вкладчиков победнее. Савелий Лукич предпочитал хранить наличность в жестяных коробках от леденцов «Ландрин» в несгораемом шкафчике в недрах собственной спальни.

Когда Ведерникова спрашивали: «Вы в банке изволите деньги держать?», он смеясь отвечал: «Знамо дело, в банке. В банке от леденцов. И надежнее, и всегда в нужный момент копейка под рукой».

«Копеек» порой, в дни удачных сделок, скапливалось в сейфе столько, сколько большинство жителей Демьянова никогда в руках не держали и представить себе не могли.

Закончив с денежными суммами, Ведерников сел к столу и задумался. Дерзкие глаза дочери, постаравшейся задеть отца побольнее, да еще в присутствии отцовского же служащего, так и стояли перед ним.

«Ну, доченька моя родная, погоди! Раз ты так к отцу, то и я тебе преподнесу финик! Издевательств от соплюшки терпеть не буду!» — горько думал Савелий Лукич.

В ящике стола он нашел фотографию красивой женщины с надписью: «Моему доброму, верному другу и щедрому меценату в залог самой сердечной привязанности. Ольга Волгина». Савелий Лукич давно уже заказал для портрета хорошую рамочку из красного дерева с подставкой, чтобы ставить фотографию на стол, но на видном месте пока не держал, прятал под ключ от чужих глаз подальше. Но вот теперь пришла пора достать фотографию Ольги из дальнего ящика, и пусть хоть кто-нибудь посмеет слово сказать…

Водрузив портрет Волгиной на стол, Ведерников снова распахнул шкаф с одеждой. Его вещей было немного — новый сюртук, две шерстяных пары и одна летняя, из чесучи, да три жилетки… Остальные вешалки до сих пор были заняты платьями покойной жены, включая венчальное, из белых кружев. Переезжая шесть лет назад в этот большой богатый дом, он велел слугам все аккуратнейшим образом перенести и развесить на прежних местах в шкафу.

Сняв с вешалки одно из платьев, Ведерников поднес его к лицу и долго вдыхал уже почти неуловимый нежный запах Аглаи.

Савелий Лукич хорошо помнил, как ловко сидело на жене это нарядное платье. Он справил когда-то Аглае дорогую обновку — шелковое платье — к первым именинам маленькой дочери. В нем жена принимала гостей, которых на радостях назвал Ведерников полный дом, в нем Аглая вынесла к обществу именинницу в кружевном чепчике. Увидев множество чужих лиц, маленькая Варенька испугалась и горько заплакала, открыв розовый ротик с шестью зубками…

— Саввишна! — закричал Ведерников няньке, исполнявшей в доме роль хозяйки. — Саввишна! Ты прикажи вещи покойницы отсюда убрать. Пусть в богадельню завтра снесут, на помин души Аглаи и младенчика.

Вячеслав Верховский, член партии социалистов-революционеров, воспринимал ссылку в уездный город Демьянов как самую страшную трагедию в своей жизни, хотя понимал, что многие из партийных друзей могли бы ему позавидовать — не острог, не каторга, не Туруханский край… Его всего лишь схватили на конспиративной явке, проваленной провокатором, с пачкой прокламаций в портфеле, и наказание оказалось мягким.

Если бы эти тупые жандармы, крутившие ему руки при аресте, знали, что он лично участвовал в нескольких террористических актах (а уж сколько взрывных устройств изготовил в подпольной мастерской — и сам со счета сбился), разговор был бы другим. А так удалось отделаться административной ссылкой в маленький городок на Волге. Но Вячеслав был недоволен и таким поворотом событий.

Ему всегда не нравилось слишком многое — злое и чопорное гимназическое начальство, вредные учителя, долгие, скучные церковные службы, пошлый российский император со своим августейшим семейством, чьи портреты украшали любой иллюстрированный журнал, оголтелые отряды конных казаков, медные рожи полицейских приставов, тупой, беспробудно пьющий народ…

Вся жизнь в России была какой-то противной, иногда Вячику хотелось, чтобы эта дурацкая страна провалилась бы к чертовой матери в преисподнюю. Но проклятая прогнившая страна все стояла и стояла и не собиралась падать. Тогда Верховский решил, что необходимо помочь ей упасть, расшатывая отвратительное государство как старый столб.

— Нужно вызвать такую бурю, которая смела бы с нашей земли все без остатка — все тупое, пошлое, убогое. И на очищенной земле возродится новая жизнь, которая будет куда лучше и достойнее теперешней!

Людей, разделявших его взгляды, Вячеслав нашел в революционных кружках. Его жизнь обрела новый, как ему казалось, великий смысл… Неприятности с полицией начались у Вячеслава еще в гимназии. Пришлось перейти в реальное училище. По окончании курса Верховский поступил в Высшее техническое училище, откуда его выгнали через год без права обратного поступления.