— А вода?

— Какая вода, коллега? Я что-то плохо её вижу. — Королевич сделал широкий жест рукой.

Все обернулись. Цистерна, подскакивая на кочках, полным ходом улепётывала к дороге.

Наташа испуганно вскрикнула, бросилась было следом, но Лузгин остановил её:

— Будет тебе. Здесь ведь ни светофоров, ни регулировщиков. Обойдётся. Ты же сама давеча сказала: он — мужчина.

УШАСТИК

Тот год, когда у нас появился Ушастик, был трудным годом. Недавно кончилась война, мама привезла нас с Шуркой обратно в Ленинград из далёкого сибирского городка Кемерово, где мы прожили у бабушки всю эвакуацию.

После войны у ленинградцев было очень много забот. И заново строить, и разрушенное поднимать, и людей кормить. Словом — восстанавливать город, налаживать мирную жизнь. А кормёжки было в обрез. Сахару, например, нам с Шуркой вовсе не хватало.

Пить чай лучше всего внакладку. Но это можно, только если в сахарнице вдоволь сахару, — накладывай его в чашку и размешивай ложечкой. А когда сахару мало, нужно пить чай вприкуску; это значит отгрызать по кусочку и держать во рту, и стараться, чтобы не таял. А бывало и так, что на маму, на Шурку и на меня оставался всего-навсего один маленький кубик. Тогда уж приходилось пить чуть ли не вприглядку. «Приглядыш» — так называла мама этот последний кусочек сахару. Шурка уступал его мне, как маленькой. А я откусывала от него половинку и возвращала Шурке. Потом мы оба откусывали от своих половинок по малюсенькой крошке и потихоньку совали Ушастику.

Мама уходила на работу, на свою фабрику, а мы отправлялись гулять. Мы жили за Смольным в старом деревянном доме. Теперь этого дома давно уже нет; на его месте выстроено красивое шестиэтажное здание, улицу нашу залили асфальтом, посадили вдоль тротуара деревца, поставили серебристые столбы с фонарями. А раньше наша улица была вымощена крупным булыжником, по которому громыхали тяжёлые грузовики. Невдалеке простирался зелёный пустырь, стояли лесные склады, огороженные дощатыми заборами. Мама говорила, что на пустыре перед самой войной собирались строить Дом пионеров, а вместо этого стали рыть противотанковые щели.

Больше всего мы любили бегать по зелёному пустырю и к Неве. Мальчишки постарше ловили рыбу или играли в войну среди штабелей брёвен. А мы, девчонки, чаще всего играли в обыкновенные прятки. Спрячешься в брёвнах, ни за что не найдут, особенно меня, такую худушку, — я в любую дырку пролезала.

По Неве плыли баржи с кирпичом, досками, песком; строительство и ремонт шли почти на каждой улице, в каждом дворе, в каждом доме.

К нашему берегу приставали плоты. Сплавщики разводили костёр, варили уху. Иногда угощали и нас, ребят. Уха казалась нам особенно вкусной, потому что пахла дымом.

Однажды весной к берегу причалил плот с шалашиком посередине. Из этого шалашика вышел небритый дядька в тельняшке, посмотрел на нас с Шуркой и сказал:

— А ну, пескари, давайте-ка сюда. Только глядите не оступитесь.

Шурка взял меня за воротник и повёл впереди себя. Так мы по узкой доске прошли на плот и остановились: из шалашика доносился писк.

— Не бойсь, — сказал дядька и подтолкнул меня в спину.

В шалашике на кучке сена что-то копошилось. Я пригляделась и увидела: щенок! Сам маленький, а уши большие, как два меховых лоскутка.

Мы с Шуркой разом присели на корточки и принялись гладить щенка. Он ткнулся мне в руку, лизнул ладошку и опять запищал — жалобно-жалобно.

— Вот, — сказал дядька, — молока просит. А где я возьму?

— А где его мама? — спросила я.

Дядька крякнул, поскрёб небритый подбородок.

— Его матку, понимаешь, бревном придавило. Вот… Хорошая была собака. Умная.

— Бедный ушастик! — сказала я и взяла щенка на руки.

А дядька сказал:

— Берите насовсем. Мне с ним не с руки вожжаться.

Мы вышли из шалаша на свет. Щенок оказался коричневый. Мордочка у него была широкая, нос — как пуговка, а глаза мутные — наверное, от голода.

— Побежим скорее домой, — сказал Шурка.

— Эй, постойте! — крикнул дядька. Он принёс из шалаша несколько сушёных воблин, продетых на верёвочку. — Возьмите, вот…

Мы уже отошли далеко. А когда оглянулись, он всё ещё стоял и смотрел нам вслед.

В тот год, казалось, главной заботой ленинградцев было досыта накормить ребят. В первую очередь таких, у кого отец не вернулся с фронта.

В школах, на фабриках и заводах были устроены детские столовые. Меня с Шуркой прикрепили к столовой на Суворовском проспекте при военном госпитале. Хромой солдат в белом колпаке, дядя Володя, накладывал из большого котла в наши миски овсяную или перловую кашу с куском селёдки, а бывало, и манную с ложечкой масла. В чашки наливал жидкий чай, а иногда густой бурый напиток — соевый шоколад, кажется, от которого пахло очень вкусно. Мы усаживались за длинные столы и поскорее выпивали сначала шоколад, а потом уже ели кашу с селёдкой.

Когда у нас появился Ушастик, мы стали таскать с собой кружку; одну порцию съедали в столовой пополам с Шуркой, а вторую уносили домой для щенка.

На третий день мама узнала про всё это и очень рассердилась:

— Сами досыта не едят, кожа да кости, а ещё дармоеда приволокли!

— Мама, у него же нет мамы, — сказал Шурка. — У него маму бревном придавило.

А я сказала:

— Мам, у него только уши большие, а сам-то он маленький. Много ли ему надо?

Но мама всё равно сердилась… Вообще-то наша мама была добрая. Но она всё ещё ждала известий от нашего папы. А их не было и не было. А ещё — она очень уставала на фабрике, работала с утра до вечера. Тогда все так работали, чтобы восстановить город.

— Чтоб я не видела здесь вашего заморыша. Несите его обратно, где взяли, — так велела мама.

А куда нам было его нести? Плот с небритым сплавщиком уже ушёл, а во-вторых, Ушастик был вовсе не заморыш. Его коричневая шёрстка была густая и тёплая, а глаза круглые и влажные — ну, прямо прелесть! И ласковый он был — всё лизал мои руки. А играл как забавно! Когда мы накормили его размоченным в чае хлебом, он завилял пушистым хвостом и подпрыгнул сразу на всех четырёх лапах и вдруг затявкал — тоненько и звонко. На меня затявкал, потому что я в это время скакала на одной ноге.

Мы с Шуркой принялись бегать по комнате, а Ушастик гонялся за нами, прыгал и мотал мохнатыми ушами. А потом остановился, как вкопанный, лапку поджал, одно ухо при поднял, голову наклонил набок и навострился весь, — смотрит то на Шурку, то на меня — за кем бы погнаться?

Нет, что бы там ни говорила мама, мы ни за что бы не согласились расстаться с Ушастиком.

И ребятам с нашего двора он тоже очень понравился; все хотели приласкать его, подержать на руках. Соседский Ромка всегда обзывал меня «мышонком» и дёргал за косу, а тут не стал дразниться, наоборот, два раза принёс для Ушастика лепёшки. А Зина Клочкова отдала свой гребешок с двумя ломаными зубьями.

Мы хотели причесать Ушастика, но ничего не вышло, потому что шёрстка была запутанная. Только ещё один зуб сломали у гребёнки.

Шурка предложил:

— Давайте-ка вымоем его.

Я думала, Ушастик испугается, будет сопротивляться. Но едва мы налили воду в большое мамино корыто, как он сам туда сразу прыгнул и стал плескаться, отфыркиваться, мотать головой — всех обрызгал. Вот смеху-то было! Барахтается в корыте, загребает лапами, как вёслами, а хвостом, как рулём, управляет. И вылезать не хочет, даже огрызается.

А после мы с Зиной причесали Ушастика, высушили на солнышке, и шерсть у него сделалась мягкая, прямо шёлковая, и заблестела, как шёлк.

Нет, что бы там ни говорила мама, мы с Шуркой просто не могли расстаться с Ушастиком.

В нашем коридоре стоял старый-престарый, дырявый, окованный железными полосками сундук. В нём валялись пустые рогожные мешки и верёвки, на которых мама сушила бельё.