Полет туда продолжался без малого девять часов, может измотать любого, а когда ты ничего не делаешь, когда «тебя летят» — это вдвойне утомительно. Но компенсацию я получил полнейшую. До Хабаровска уже оставалось совсем немного лету, когда далеко впереди жирную черноту ночи прорезала едва светлеющая полоса, и чуть обозначился еще невидимый горизонт. Полоса эта начала наполняться сперва белесоватым, потом желтеющим, быстро усиливающимся светом. И вот уже по всему окоему, словно река расплавленного металла. Потекло бело-желтое, желто-оранжевое, красное. И над буйством этого разноцветия пошли, засверкали всполохи… Такую красоту не каждый день увидишь! Нужно, чтобы высоты было достаточно, чтобы курс лежал близко к девяноста градусам — на восход, чтобы видимость соответствовала. Тем временем над рекой расплава выделился фиолетовый слой и начал подниматься, всползать по небу, синея светлеть, обретать нежно голубой оттенок. Неожиданно река исчезла: над грубо прочерченной, темной линией горизонта выплеснулось золото. Мгновенье назад бесформенное, оно густело, образовывало тоненький горбик… Еще чуть и на работу вышло солнце. Никогда не случалось мне наблюдать такого стремительного подъема нашего светила.

— Во прет! — сказал я, показывая рукой на восход.

— От японцев убегает. — Отозвался второй пилот. Василий Иванович не отреагировал.

Мы сошли на хабаровскую землю ранним утром. В голове слегка шумело, очень хотелось спать, так хотелось, что я даже не поехал смотреть город, хотя в Хабаровск попал впервые. Вечером планировалось возвращение, главная задача, решил я, — выспаться.

Взлетели мы по расписанию, уже в темноте. По маршруту бродили грозы. Мощные фронты проливались ливневыми дождями, но все это происходило внизу, нас доставали только мощные струйные течения, они то увеличивали путевую скорость до девятисот с лишним километров в час, то снижали ее до семисот шестидесяти. Как же странно устроен человек — скорость семьсот шестьдесят километров в час, недоступная ни одному моему фронтовому истребителю, воспринималась теперь возмутительно малой скоростью.

— Надо уточниться, — сказал штурман, — тут вредный диспетчер.

И правда, не успел Тонушкин довернуть на каких-то два градуса вправо, как земля произнесла въедливым голосом:

— Борт семьдесят шесть восемьдесят четыре, идете левее маршрута на полтора километра. Как поняли?

— Вас понял, уже довернул, — добродушно ответил Василий Иванович, — благодарю!

И земля смягчилась:

— Впереди восемьдесят километров по курсу сильные засветки. Ниже на тысячу метров и левее пятнадцать километров проходит встречный. Видите?

— Вижу.

Мы летели на запад. Предутреннее небо сделалось сиренево-серым, вскоре начало светать. Уже пятый час солнце гналось за нами и никак не могло настигнуть: путевая скорость Ту-114 оказалась почти равной путевой скорости светила. Бортовые часы накручивали время полета. Командир корабля жестом поднял второго пилота с его места и молча, кивком головы, показал мне — садись! Наверное, это глупо — от волнения у меня разом похолодели руки, когда Василий Иванович спросил:

— Попробовать не желаете?

Кладу холодные руки на штурвал и сразу же отдергиваю ладони: машина идет на автопилоте, штурвал «дышит» тем особым коротким дыханием, которое исходит от рулевых машинок. Мне становится жутко обидно — за кого же он меня принимает? — и я, сам того не замечая, переходя на ты, говорю, наверное, резче чем надо:

— Сперва выключи автопилот… чего дразнишь?

И вот этот летающий сарай, эта сверхмашина в моих руках. Первое ощущение — а ты ленив, братец, инертен, хотя и послушен, надо только приловчиться. Не спешить, не дергать. Вот так… В левый крен потянуло? Штурвал вправо, ногой помочь, придержать, хорошо… Я очень стараюсь, как-то даже не думая, что за спиной у меня две сотни пассажиров. Пилотировать после громадного перерыва, на незнакомом корабле, показать товар лицом Тонушкину — это задача!

Наверное, я слишком мало полетал на крупных машинах, поэтому сердце мое принадлежит самолетам пилотажным. Пусть он будет злой, кусачий, что называется, строгий, лишь бы понимал и слушался. А я не устану от него требовать больше, чем он может предложить. Вот когда у тебя машина, свободно возносящаяся в зенит под углом в девяносто градусов, да еще и оборачивающаяся по дороге хоть двумя, хоть тремя управляемыми бочками и после этого обладающая еще скорость, чтобы, следуя пилотской воле, опустить нос в желаемую сторону и в крутом пикировании заспешить к земле, тогда приходит чувство неземной свободы, раскованности, ради которой только и стоит жить. Это сказано, естественно, не в осуждение Ту-114. Это — маленькое лирическое отступление. Если же толковать о пользе, выгоде, удобствах летания, тогда нет сомнения, приоритет должен быть отдан таким лайнерам, как этот, на котором мы заходим на посадку во Внуково.

Перешагнув через всю страну, без пошлых слов и банальных брудершафтов, мы перешли на «ты». Вася оказался не столь уж безнадежным молчуном, хотя по самой своей природе он не из разговорчивых. Мы сближаемся стремительно, дружим семьями, стараемся помогать друг другу, делить беды и радости… И все это после посадки во Внуково.

Впереди были еще у нас — годы.

За это время Вася излетает весь земной шар. Он пересядет на Ил-62. 15 августа 1980 года станет Заслуженным пилотом страны — свидетельство № 1422. Кстати, этот четырехзначный номер весьма подозрительный — без малого полторы тысячи заслуженных? Не слишком ли? Вот № 413, выбитый на оборотной стороне Васиного нагрудного знака — это скорее походит на правду…

В безумном аэропорту Домодедово, где круглосуточно кишит народ, где время от времени бунтуют пассажиры, где тесно и грязно, где удивительно бестолково, поставили на вечное хранение Ту-104, первый реактивный пассажирский самолет, вышедший на воздушные трассы планеты. На пьедестале этого памятника — имена пилотов-пионеров: они открыли новый век Аэрофлота. Так, еще при жизни будет увековечено имя Василия Ивановича Тонушкина.

Меня смущают напыщенные слова о бессмертии. Мой друг Вася умер, едва перевалив за шестьдесят, какая уж туг вечность, — и все-таки… если нам осталось что-то по-настоящему долгое, неиссякающее, наследуемое — это любовь к небу, мы передаем ее из рук в руки. Поэтому я написал прочитанные Вами страницы.

Любите небо и свободу.