– Когда мне исполнилось четырнадцать, моя мать изменилась. Она уже давно изменилась, хотя я тогда об этом и не подозревал. Я был достаточно взрослым, чтобы запомнить тот день, когда она начала говорить со мной о моем будущем. Мне было все равно, но, так как это было важно для нее, то я слушал, – Люк закрыл глаза. – Она сказала мне тогда, что во мне намечаются изменения, такие, которые я не всегда буду понимать. Она объяснила, на что мне следует обратить внимание, и что она не всегда сможет быть со мной, чтобы помочь мне. Тогда я еще не понимал, что она имела в виду.

Люк поймал себя на том, что должен соблюдать границы сказанного, которое может быть не воспринято Джой. Были вещи, которые он и не собирался говорить ей, просто не мог сказать, даже сейчас. Ее прекрасные темные глаза непрерывно смотрели на него, но она не могла заметить, что он оставил недосказанными мысли, которые возникали у него в голове, пока он говорил так беспристрастно.

Он покачал головой, отбрасывая мысли о том, чему никогда не сбыться.

– Моя мама рассказала мне о деревни, где она выросла. Она всегда удерживала меня от прогулок в этом направлении, и только тогда я действительно понял, что она покинула деревню и свою семью навсегда. Но она сказала мне, что я смогу найти своих родных, если мне это понадобится, – ему было трудно сохранять ровный тон. – Она просила прощение за все, что была неспособна мне дать, заставила меня пообещать закончить образование. Но ничто не подготовило меня к тому, что должно было произойти.

Вокруг стояла тишина, только потрескивание и вспышки костра нарушали ее совершенную пустоту.

– Потом она целую ночь говорила о том, что я только–только начал осознавать, она стояла возле моей кровати и ждала, пока я не засну. Я помню ее лицо в темноте: безмятежная печаль из средневековой живописи. Были слезы, но я видел их достаточно часто и раньше, поэтому не тревожился, – каскад густых темных волос упал ей на лицо, скрывая глубину ее эмоций быстрее, чем он мог осознать то, что находится за ними, он помнил, что держал ее за руку, утешая даже тогда, когда уносился прочь в безмятежном и невинном сне ребенка. – Когда я проснулся на следующее утро, она исчезла.

Люк приподнял голову. Он ощущал, что его лицо превратилось в каменную маску и, как каменные, его глаза ничего не видели.

– Она ушла, чтобы никогда не вернуться: ни в этот день, ни на следующий, ни потом. И наконец–то до меня дошло, что она сделала, – даже память о том, как его предали, даже юношеская ярость на собственную мать, на себя самого, на весь мир – даже это не отразилось на его спокойном лице, когда он повернулся к Джой. – Я пошел за ней, отслеживал ее со всем мастерством, которое она передала мне. Она отлично замела следы, но я все равно вычислил их. Они привели меня к деревне, к месту, о котором она рассказывала. Там я ее и обнаружил. В поселении были в основном люди мне незнакомые, за исключением одного или двух, которых я видел мельком в городе или лесу. Они смотрели на меня без удивления. Моя мать стояла на пороге одного из домов, она была настолько умиротворенной, какой я ее никогда не видел. Она казалась погрузившейся в сон, но я узнал ее, – образ ее лица, эхо его дикого скорбного воя, протестующего против ее предательства – все это достигло самой глубины его души, обреченное умереть в воспоминаниях. – Сельские жители постарались помочь мне. Они увели меня прочь и позаботились о ней, согласно собственным древним традициями, о которых я ничего не знал. Узнал намного позже.

Он задумался о том, как ему объяснить Джой те дни мучения, когда он страдал, находясь во власти неистовой лихорадки, рожденной ужасным горем и изменениями, которые именно тогда обрушились на него. Сейчас ее лицо словно отражало за него ту невысказанную боль, которую ему не следовало показывать. Нет, даже она не могла знать источник этой боли.

Слишком много было напряжения и душевного волнения. Он должен покончить с ними прежде, пока все не зашло слишком далеко, чтобы остановиться. Между ними и в нем.

– Позже, когда я оправился, они многое поведали мне о моей матери, как она здесь росла и взрослела и, в конце концов, как ушла. Они приняли ее обратно с готовностью, хотя и слишком поздно – сожалея о том, что когда–то прогнали ее, скорбя о ней. Поэтому они приняли и меня, признали своим, и никто ни разу не заикнулся о моем отце, – слово снова резануло слух. – Когда я вернулся в хижину, то собрал некоторые пожитки, а потом оставил ее, чтобы пожить среди них какое–то время. Я получил образование, которое мог дать мне Лоувелл, и когда настало время, я направился во Внешний мир, как и хотела моя мама.

Долгие годы, проведенные в городе, вдали от всего, что он так любил, были мучением. Он был вынужден постоянно притворяться тем, кем на самом деле не являлся, кем не имел ни малейшего желания быть – исполняя волю матери, считая это своим долгом, в память о ней. В результате он вернулся, став мудрее, но не испытывая любви к миру отца. Сейчас он больше не мог говорить об этом с Джой, тем самым признавая собственную мрачную тоску.

Он резко закончил повествование:

– Больше нечего рассказывать, – его голос шел будто издалека и звучал бесстрастно, даже для его ушей. – Я вернулся и уже никогда не уходил, – он поднял голову, чтобы через костер, который стал затухать и уже не грел, встретиться с глазами Джой. Это помогло ему вернуть свое внимание к простой задаче – заново разжечь огонь.

Он знал, что она все еще наблюдает за ним, выжидая, а потом произнесла:

– Спасибо, – это звучало чуть громче, чем выдох, хотя он услышал это так отчетливо, словно крик. – Спасибо за то, что рассказал мне. Я… – он понял, в какой момент она отвела взгляд, по едва заметному изменению в ласковом журчании ее голоса. – Я была неправа, проявляя любопытство, и сожалею, прости меня за все.

Последние слова для Люка имели огромное значение. Он посмотрел в ее глаза и потерялся в вихре золотых искорок, напоминавших звезды в бархатно–темном небе. Ему не нужно ее сострадание, но он не мог заставить себя отвернуться, показывая тем самым, будто ее сочувствие не имело никакого значения, будто она только усложняла ему жизнь, а не являлась навязчивой идеей.

Но, в конце концов, он действительно отвел взгляд, когда начала тлеть последняя ветка, которую он скормил огню.

– Я ответил на твой вопрос, Джой, – сказал он. Это была не совсем правда, как ему бы хотелось. Тем не менее, с неторопливой тщательностью, он расслабил каждый напряженный мускул и потянулся до хруста костей. – Теперь твоя очередь отвечать на мои вопросы.

Она вздрогнула. Ее точеные ноздри подрагивали, плавные линии тела, скрытые мешковатой и практичной одеждой, словно окаменели. Она постепенно стала приходить в себя и знакомым жестом вздернула подбородок.

– Что ты хочешь знать?

Он размышлял достаточно долгое время и пришел к выводу, как, оказывается, мало знал о ней, да, в общем–то, и никогда не хотел знать, даже теперь, откуда она родом, кем была, все это не важно. Если раньше и была некоторая надежда на будущее, то теперь уже нет. Несмотря на это, возникший вопрос всплыл непрошено, словно по принуждению, с которым он так пытался справиться.

– Ты как–то сказала, – начал он с умышленной непринужденностью, – что была замужем. Ричард, кажется, так его звали, – наблюдая, как она реагирует на его вопрос, он понял, что одновременно хочет и не хочет услышать ответ.

– Да, – Джой говорила тихо. – Я была замужем. Я встретила его, когда еще училась в колледже. Он был успешным архитектором, его пригласили читать лекции. Я была тогда очень молода, – она задержала дыхание и закусила губу. Он почти видел ее внутреннюю борьбу, это выражалось в натянутых линиях мягкого овала лица, и удивился, что разбередил так много. – В то время казалось, что он может дать мне то, в чем я нуждалась. Безопасность, так необходимую мне стабильность. Какое–то время все шло хорошо. Жизнь с Ричардом была удобна. Предсказуема. Безопасна. Спокойна. Не произошло ничего драматического, что положило этому конец. Просто однажды я поняла… – она снова открыла глаза, – что это нечестно. Несправедливо к нам обоим. Это была своего рода ловушка.