— Вы принимаете «Визу»? — спрашивает она.
После чего Эд и Сара три дня разбирают и упаковывают Розину квартиру в Венисе. Они звонят в «Гудвилл»[156], в несколько еврейских агентств — пытаются отдать посудомойку, сушилку и кое-что из громоздкой мебели.
— Весьма знаменательно, знаешь ли, — говорит Эд. — Теперь, чтобы отдать свои вещи, приходится платить.
— А как же иначе, — говорит Сара. — Им же нужно пригнать грузовик. Нужно разобрать вещи.
И перед ее глазами встают склады, где всё, что туда свозят, распределяют по разным кучам: В РЕМОНТ, В МЕТАЛЛОЛОМ, В СМИТСОНОВСКИЙ[157].
Сортировочная станция, нечто вроде оздоровительного центра в Санта-Розе? Теперь, когда Роза вернулась домой, она выглядит гораздо лучше. Конечно, она еще очень слабая, исхудавшая, но она посвежела, глаза у нее блестят. В квартире дым коромыслом. Она едет домой со своим дорогим сыном и невесткой, ей больше не будет одиноко. Рабочие упаковывают ее фарфор, хрустальные ликерные рюмочки, она отдает распоряжения. Ее умчат на новое место, она начнет новую главу, а уж что она любит — так это начинать заново. Но на Эда и Сару страшно смотреть. Расхристанные, измочаленные: надо думать — столько паковать, заполнять бумаг, мотаться туда-сюда. Каждый вечер они тащатся в мотель «Морской ветерок», там падают на кровать, у них болят все мышцы. Окна в мотеле забраны решетками, в ванной белые полотенца такие крохотные, точно их назначение никак не утилитарное, а чисто символическое. Мотель этот они выбрали, потому что он недалеко от Розиной квартиры, однако у него обнаружилось еще одно преимущество. Заплатишь пятьдесят центов — и кровать вибрирует, а боль в натруженных спинах отступает. День кончился, они пытаются расслабиться, лежат навзничь, скармливают счетчику четвертаки, смотрят Си-Спэн[158].
На третий их вечер здесь они лежат на вибрирующей кровати навзничь, смотрят «Премьер-министр отвечает на вопросы»[159], и Эд говорит по телефону с братом Генри:
— Разумеется, секретер мы отдадим, — говорит Эд. — Крупная мебель пойдет Хадассе. Так распорядилась мама. Что? Что? — Он поворачивается к Саре. — Он говорит, что хочет этот секретер.
— Так пусть переправит его в Англию, — отвечает Сара.
— Замечательный секретер? Ну ладно. Я бы сказал недурной, но замечательный — вот уж нет. Хочешь переправить его в Англию, ради Бога… Что — ты что, спятил? Куда, интересно, мы его поместим в O.K.? — он следит за реакцией Сары.
— Раз секретер ему так нужен, может переправить его в Англию, — говорит Сара.
— Что? Не слышу, — перекрывая ее голос, кричит в трубку Эд. И снова поворачивается к Саре. — Генри говорит: как только мама окажется в Вашингтоне, она его хватится. Возможно, сейчас она и хочет его отдать, но потом его хватится. Как и ламп с абажурами из шелковой чесучи.
— Не исключено, что он прав, — говорит Сара. — Позже она их хватится.
— Генри за последние пять лет ты хоть раз видел эти абажуры?
— Эд, может, нам стоит нанять контейнер и отправить все это в O.K.
— Что ты сказала? — спрашивает Эд. Она повторяет. — Ладно, согласен. — Он передает ей трубку. — Вы обговорите всё с Генри, а я приму экседрин[160].
Он берет с пластиковой прикроватной тумбочки еще пару четвертаков и ловко — сказывается опыт — отправляет в счетчик в изголовье.
А Генри, не зная, что трубка перешла к Саре, говорит и говорит:
— Что до ковров, переправлять их не имеет смысла. Они, если хочешь знать, отнюдь не китайские. Их спокойно можно отдать, а вот лампы — не пройдет и трех-четырех лет — станут антиквариатом, а уж абажуров из шелковой чесучи и сейчас днем с огнем не найдешь. Их просто больше не производят.
Первое занятие после возвращения домой Сара проводит как в тумане: временной перепад не прошел бесследно. Уезжая, она дала студентам задание «Написать Мидраш о переходе через Чермное море в жанре, в котором на семинаре вы себя еще не пробовали» И теперь, слушая студентов, она находит, что результат довольно пестрый. Мишель представила рассказ о еврейской девушке, влюбленной в египтянина, та видит, как море поглощает ее возлюбленного вместе с конем и колесницей. Поэтому она, конечно же, отказывается присоединиться к Мириам и другим женщинам, которые перешли море, спаслись и теперь, ликуя, танцуют и поют. А слагает свою песнь и поет ее в одиночестве в пустыне. Брайан написал эссе, состоящее исключительно из вопросов, гипотез и тестов в подлинно мидрашистской традиции. Начинается оно так:
Мне непонятно, почему в Торе говорится, что Господь, невзирая на мольбы Моисея, ожесточил сердце фараона. Почему Господь хотел отяготить жизнь израильтян, если Он был на их стороне? Было ли это испытанием? Или это некая метафизическая метафора? Мне, как человеку философского склада, верным представляется второе предположение. Я полагаю, что эти пассажи в древних писаниях имеют целью побудить нас задаваться вопросами о свойствах человеческого фактора и его взаимодействии с Богом, как историческим деятелем в мире.
После седьмой — всего-навсего — страницы эссе, Дебби переводит глаза на Сару и, как у нее водится, без церемоний брякает:
— И где тут креатив?
Сару берет досада.
— Давайте дадим Брайану закончить, — говорит она.
— Извиняюсь, — буркает Дебби.
Когда очередь доходит до Иды, она мотает головой.
— Прошу прощения, — говорит она. — Я не выполнила задание. Так и не придумала, о чем бы написать.
— Будьте раскованнее, не загоняйте себя в рамки, — советует Мишель.
— Со мной тоже так бывает: заколодит, и всё тут, — говорит Дебби. — А вы не пробовали обратиться к коллективному разуму?
Что касается Дебби, то она представила автобиографию священной кошки фараона.
Мои зеленые глаза видели триста поколений. Лоно мое — Верхний Нил, отец мой — Нижний Нил, старшая моя сестра — Великий сфинкс, он поведал мне все загадки человека.
Когда Дебби кончает читать, Сара кивает.
— Очень неожиданно и завораживающе, — говорит она.
Как же ей все опротивело. Розу поместили в комнату, где раньше жила их дочь Мириам. Сара показывает Розе разные жилые комплексы. Каждый день везет ее смотреть то один, то другой, и каждый день Роза уверяет, что жить там ни в коем случае не сможет и, если ей где и хорошо, так только в кругу семьи.
— Я вот что думаю, — обращается к Саре Мишель, — не могли бы вы задать нам не мидраш, а что-нибудь другое. Вот мне, например, трудно все время привязывать мои чувства к Библии.
— Трудно — не то слово, — вторит ей Дебби.
— А нельзя ли нам написать рассказ из современной жизни? — спрашивает Мишель.
А Ида присовокупляет:
— Мне бы очень хотелось прочитать ваш мидраш, не могли бы вы принести его на семинар?
— Вам приводилось написать мидраш? — спрашивает Брайан.
— Да, помнится, я когда-то написала мидраш, — говорит Сара. — Пожалуй, можно было бы его отыскать. Однако творчество, хочу вам напомнить, это труд, труд нелегкий, и ограничения идут художнику на пользу. А теперь перейдем к следующему заданию, в нем я предлагаю не употреблять слова «Я», вот какое в нем будет ограничение.
— Вот те на, — взвывает Дебби.
— А «меня», можно употреблять «меня»? — спрашивает Мишель.
— Ну а все другие местоимения можно? — это уже Брайан.
Сара готовит на ужин гамбургеры, и за стол они садятся втроем Сара, Эд и Роза, Роза ест только булочку, зато на тарелке, с ножом и вилкой.
— Тебе, как я понял, не понравилась «Елена», — обращается Эд к матери.
