— Вы против экуменистического диалога? — спрашивает Маурисио.

— Нет, я против поглаживаний по спинке! Против межрелигиозной ловли блох друг у друга!

— Эд, — говорит Матер, — не стоит недооценивать возможностей, которые нам здесь предоставлены. В этой самой комнате я наблюдал за тем, как лауреат Нобелевской премии по физике постигал теологию процесса. Я видел, как астрономы нового поколения говорят о Боге и обретают Его в себе. Я видел, как протестанты, иудеи и католики примиряются с антисемитизмом, нищетой, экологической катастрофой, я был свидетелем того, как великие ученые освобождаются — освобождаются от своего научного жаргона. Не стоит недооценивать этот процесс.

Эд нависает над столом.

— Неужели я так многого прошу, когда хочу чувствовать себя профессионалом и взрослым человеком? Я был бы рад услышать про работу раввина Лерера. Зачем мне слушать про его мать? Авнер, я бы с удовольствием обсудил, как воспринимают Писание в третьем мире. Но я не хочу ничего слушать про ночь души, понимаете?

Авнер пронзает Эда убийственным взглядом.

— Я не желаю слушать подобные наветы на этой конференции! Это просто оскорбительно! Недостойно ученого!

— Это вы меня будете учить, что достойно ученого? — взрывается Эд.

— Стойте! Стойте! — молит Марта. — Здесь все так напружено…

— Напряжено, — поправляет ее Элейн.

— Мне от этого плохо, — говорит Марта. — Мы же не сад, где все растет, где хочет. Нам нужен лидер — тот, кто будет резать… вот так… — показывает она руками. — Если Рик не хочет, выберем другого и новую тему. Эта закончена, больше не надо.

— Полагаю, — говорит Элейн, — личные высказывания имели определенную ценность. Но мы получили от них все, что можно. Наверное, хорошо, что Эд своей критикой открыл нам новые горизонты. Мы должны быть ему благодарны.

— Но… — начинает было Эд.

— Эд, не надо мне отвечать. — Элейн поднимает руку, слышатся смешки.

— Думаю, настало время для чего-то нового, — говорит брат Маркус, — тем более, что все уже выступили.

— На самом деле, я еще ничего не сказал, — смущенно сообщает Боб Хеммингз, — но, полагаю, это не так уж и важно. — Он не без сожаления отодвигает блокнот. — Но чтобы мы не расходились с обидой друг на друга, я хотел предложить следующее. Большинство из нас занимается изучением Библии, поэтому мы часто обращаемся к ней за советом. Я вот всегда так делаю. Я даже слушаю Библию в записи — в машине, в плеере, и всегда слышу что-то новое. Вот я и подумал, может быть, нам стоит прочитать или прослушать всем вместе какой-то отрывок? Я хотел предложить сороковую главу Исайи.

— Да-да, прекрасно! Исайя, глава сороковая, — говорит Элейн. — Это так…

— Успокаивает, — договаривает Маурисио.

— Нет, — возмущается Элейн, — я вовсе не это хотела сказать.

— К сожалению, у меня нет при себе Библии, — говорит брат Маркус.

— У меня тоже, — признается Боб.

— И я свою не взяла. — Видно, хоть Марта и обгорела, как она краснеет.

— Так, минуточку! — смеется Боб. — Неужели ни у одного из нас нет Библии?

— У меня есть, — говорит раввин Лерер. — Но, разумеется, на иврите.

— Я могу сбегать в университетскую библиотеку, принести несколько штук, — предлагает брат Мэтью.

— С каждым переводом текст искажается все больше, — заявляет Авнер.

— Я могу прочесть, — громко и внятно говорит Элейн — видимо, думает Эд, по привычке, выработавшейся со времен преподавания в начальной школе. — Исайя, глава сороковая. По Библии короля Якова. «Утешайте, утешайте народ Мой, говорит Бог ваш; говорите к сердцу Иерусалима и возвещайте ему, что исполнилось время борьбы его, что за неправды его сделано удовлетворение, ибо он от руки Господней принял вдвое за все грехи свои». Элейн явно — несостоявшаяся актриса. В голосе ее слышится страсть. Она смотрит слушателям в глаза и выкрикивает слова яростно, словно это она — пророк. — «Кто исчерпал воды горстью своею и пядью измерил небеса, и вместил в меру прах, взвесил на весах горы и на чашах весовых холмы?»

Наконец память ей изменяет — на фразе «Вот народы — как капля из ведра, и считаются как пылинка на весах». Все аплодируют, а раввин Лерер, который следил по своей книге, подхватывает с этого места на иврите, читает нараспев удивительно красивым баритоном.

— Давайте возьмемся за руки! — шепчет Марта.

— Давайте не будем, а скажем, что взялись, — бормочет Эд. Однако и он потрясен тем, как читает старый раввин, потрясен красотой льющихся слов.

Брат Мэтью пожимает раввину руку.

— Традиционный распев! — восхищается он.

— Вы читали так верно, — говорит ему Элейн.

— Что ж, говорит Маурисио, — позвольте предложить прерваться на ужин. Видите ли, главный обеденный зал закроется, а кошерная еда…

— Но мы же должны договориться о планах на утро, — напоминает Элейн. — Рик, чем мы будем заниматься? Это же наш последний день.

— Разобьемся на группы, я думаю. — Вид у Рика утомленный. — Думаю, так будет лучше.

Они направляются на ужин, но брат Мэтью их останавливает. У него с собой маленький фотоаппарат.

— Позвольте вас всех сфотографировать, — говорит он. — Вот здесь, у стены. Рик, Эд, не могли бы вы присесть вот здесь, впереди? Маурисио, а вы встаньте между Элейн и Мартой.

— О! Как настоящий латиноамериканский сердцеед! — смеется Маурисио, обнимая двух дам.

— Боб, не могли бы вы пригнуться? Ну, а теперь все вместе говорим «целибат»!

За ужином Эд садится за стол с Маурисио и Бобом. Но вскоре встает и выходит на улицу. Ему нужно немного остыть. Он стоит на ступенях обеденного зала с бейглом в руке и смотрит в роскошное предвечернее небо. На деревья слетаются птицы, он слушает их переливчатые голоса. Он глубоко дышит. И говорит себе, что это лишь игра воображения, его личный бзик — этот тоненький, набирающий силу звук в траве у озера. Этот сводящий с ума писк, нарастающее зудение комаров.

Роза обживается. Шлепает домашними тапочками по спальне (прежде это была комната ее внучки Мириам), ходить по мягкому тускло-розовому ковру — одно удовольствие.

— Мы опорожнили два верхних ящика, — говорит свекрови Сара.

— Мне много места не нужно, — говорит Роза, аккуратно укладывая свои ночные рубашки в угол верхнего ящика. — Шифоньер такой поместительный.

— Чего только он не претерпел за эти годы. — Сара смотрит на комод. Он у нее со времен детства, однако в хорошей сохранности, если б не верх: у детей там стоял аквариум и лежали всякие причиндалы к нему: гравий, стеклянная вата, позеленевшие от водорослей зубные щетки. А уж каких только рыб у них не перебывало, а всё потому, что век их был неизменно коротким. Малютки неоновые рыбки вымирали недели через три-четыре, рыбы ангелы кусались, изрядно повреждая друг другу плавники. Ко времени отъезда Иегудит в колледж в аквариуме осталась всего одна рыба — крупная рыба-присоска, она или телепалась на дне аквариума, или висела, присосавшись к стеклянным стенкам, — и так часами. Братья Мириам окрестили ее Пылесосом. В конце концов ухаживать за ней пришлось Саре.

— Верх придется ошкурить, — говорит она Розе, оглядывая попорченное водой дерево.

— Всю комнату надо отделать заново, — вставляет Эд — он стоит в дверях. — Ты на занавески посмотри.

— Они выгорели, это да, — говорит Сара.

Розовые занавески выцвели добела.

— Выгорели! Да они сели, — Эд дергает занавеску, смеется. — И становятся все уже и уже. Ну на что это похоже? Где, кстати, мы их купили в Вулворте?

— Нет, в этом, как его, «Вигваме».

— Вот-вот! — Эд щелкает пальцами. — В «Вигваме». И купили еще до того, как их уценили. — Он обращается к матери. — Мы собираемся отделать комнату заново.

— Зачем? — спрашивает Роза. — Кроме занавесок в ней ничего не нужно менять. А занавески могла бы сшить я.

— Нет-нет. Не надо, мама, спасибо.