— А как же иначе? На свадьбу моей собственной внучки. Пригласила, как не пригласить.

— Ма, — рявкает Эд. — Гостями на этой свадьбе будут лишь те, кто получит приглашение, напечатанное и посланное мной, из моего дома. Это свадьба Мириам. Для нее. Не для тебя, не для Эстелл. Ни для кого, кроме ребят.

— Ты неправ, — режет Роза напрямик.

И ее слова весь день звучат у него в ушах. Неправы они, не он. Какое их участие в свадьбе — да никакое. Что его, что Сарина мать только и знают, что приставать с требованиями. А чтобы пальцем шевельнуть, так нет.

Мириам он застает на кухне, она намазывает взбитым маслом кусок мацы. Эд подсаживается к ней.

— Где бабушка? — спрашивает он.

— Поехала за молоком, — говорит Мириам, а потом выпаливает: — Пап, не хочу я, чтобы на моей свадьбе были все эти люди.

— Знаю, лапочка. — До чего ж приятно, что Мириам обращается к нему за помощью, приятно, что она хочет, чтобы он ее пожалел, хоть она и без пяти минут доктор с жесткими теологическими установками.

— Я ведь их даже не знаю, — говорит Мириам.

— Мы не обязаны приглашать тех, кого ты не хочешь приглашать, — заявляет Эд.

— Но я не хочу, чтобы бабушка всю свадьбу дулась на меня, — голос ее дрожит. — Я не знаю, что мне делать.

— Тебе и не надо ничего делать.

— Похоже, все же придется их пригласить, — говорит Мириам убитым голосом.

— Ой, — вскрикивает Эд.

— Если не всех, то хотя бы часть, — говорит она.

Кто-то отворяет дверь черного хода, оба подскакивают. Но это всего лишь Сара.

— С вашего разрешения, дам вам совет, — говорит она. — Пригласите всех, кого хочет Эстелл, всех, кого хочет твоя мать, чтобы положить этому конец. К чему нам эти цурес?[139]

— Нет! — вопит Эд.

— Мне кажется, мама права, — говорит Мириам.

Эд смотрит на нее.

— В таком случае у тебя станет легче на душе?

Она кивает, и он привлекает ее к себе.

— Мне больше не обнимать мою Мириам, — это он Саре.

— Знаю, — говорит Сара. — Слышишь, бабушкина машина подъехала. Пойду скажу ей, что она может пригласить Магидов.

— Но ты внеси ясность, чтобы не было никаких недомолвок, — начинает Эд.

— Эд, — говорит она, — никакой ясности тут быть не может.

На втором седере Эстелл благосклонно взирает на всех со своего поста между кухней и столовой. Сол отпускает шуточки о свадьбах, и Эйви, увлеченный волной общего благорасположения, обвивает талию Эми-методистки и объявляет:

— Мам, пап, когда я буду жениться, мы сбежим.

Никто не смеется.

Когда наступает время задать четыре вопроса, Эд читает их сам:

— «Чем отличается эта ночь от всех прочих ночей? Ведь во все ночи мы едим и квасное, и пресное, а в эту ночь — только пресное». Бен, пожалуйста, спусти ноги на пол.

Но вот четыре вопроса прочитаны, и Эд говорит:

— Итак, в чем суть: каждое поколение обязано рассказать про наш Исход поколению, следующему за ним, хочет оно того или не хочет.

В эту ночь, лежа на стенающей выдвижной кровати, Эд думает над вопросом, который Мириам задала на первом седере. Почему на Песах все исчисляется четверками? Четверо детей. Четыре вопроса. Четыре чаши вина. Перед его закрытыми глазами в воздухе пляшут четверки. Такие, как в наивных иллюстрациях к его Агаде шестидесятых. Четыре золотых чаши, слова четырех вопросов, обведенные лазурной краской, четыре детских лица. Лица его детей, не такие, как сейчас, а такие, какими они были девять, десять лет назад. А потом, когда он засыпает, ему снится яркий, как явь, сон. Не его дети, а Сарины родители, и с ними Ротманы, Зелиги, Магиды, все их друзья, их тысяча, не меньше, — идут плотной, как марафонцы колонной по мосту Верразано[140]. Несут чемоданы, гладильные доски, ломберные столики, теннисные ракетки, шезлонги. Гонят перед собой своих пуделей. Шествие величественное и пугающее разом. От шагов Эстелл, шагов ее друзей стальной мост дрожит. Его длинные тросы раскачиваются над водой. Эд смотрит на них, и в его ушах отдается дрожь и грохот шагов. И его всего — словно он в эпицентре землетрясения — трясет, колотит, шатает. Ему хочется отстраниться, отступиться, но он чует — и чутье его не обманывает — деться некуда. Это грохочет гром истории.

Сара ставит машину у Еврейского общинного центра Большого Вашингтона, рядом с ней на сиденье поместительная сумка и стопка проверенных сочинений. Она пространно комментирует каждое, замечания пишет зелеными чернилами: красные студентов пугают. Сара когда-то посещала педагогические семинары, усвоила там кое-какие приемы и неукоснительно их применяет. Студенты ее взрослые люди, и они всегда отмечают ее душевность и материнское участие. Они не догадываются, что так в том числе проявляется ее профессионализм. Им невдомек, что профессионализмом она прикрывает когда отчаяние, когда затаенный смех.

Она вынимает пудреницу, подкрашивает губы, берет сочинения, сумку и направляется в центр. Шагает быстро, походка у нее твердая, короткие волосы тронуты сединой, глаза в молодости синие, теперь зеленоватые с золотыми искорками. Ее семинар называется «Креативный Мидраш[141]», литературное мастерство она преподает, сочетая его с изучением Библии. Подобно комментаторам сочинений Мидраша, студенты пишут свои толкования, вариации и фантазии на библейские темы. Программу семинара Сара разработала сама и очень ею довольна: так она одним махом решает множество проблем. Студенты не пишут о себе, и в то же время такой поворот — и они вскоре это понимают — оказывает врачующее воздействие, что им насущно необходимо: они вскоре обнаруживают в Писании архетипы своих проблем. Вдобавок «Креативный Мидраш» побуждает студентов читать, и они, слава тебе Господи, начинают понимать, что и до них люди что-то чувствовали, думали или писали. На первом занятии Сара для начала непременно проигрывает запись «Фантазии на темы Томаса Таллиса» Воана Уильямса[142].

Сейчас половина шестого. Студенты ее ждут, все вынули тетрадки, развернули их на чистой странице, держат ручки наизготове. У них пристрастие к ручкам: авторучкам, трехцветным шариковым и даже сложной конструкции полым ручкам, в которых помещается двенадцать различных картриджей с всевозможных цветов чернилами.

— Пятнадцать минут на свободное сочинение, — говорит Сара, и они принимаются строчить на белых страницах своих тетрадей.

Она наблюдает за ними. Возраста они самого разного от тридцати до без малого шестидесяти, три женщины, один мужчина. Отрекомендовались они так: мама, домохозяйка на покое, актриса и специалист по уходу за ландшафтными парками. Сара наблюдает за ними, но мысли ее заняты ужином. Цыпленка она разморозила, со вчера остались бататы, а вот без овощей не обойтись. По дороге домой придется заскочить в магазин. Надо купить что-то еще, но что, она запамятовала. Что-то мелкое, скоропортящееся.

— Всё, — говорит она. — Заканчивайте. — Она ждет. — А теперь начнем. Дебби, — обращается она к актрисе.

У Дебби длинные волосы, светло-голубые глаза. Нос у нее, пожалуй что, великоват. Сильной лепки, замечательно прямой. Все, включая Сару, вынимают экземпляры стихотворения, написанного Дебби на прошлой неделе, Дебби отбрасывает волосы назад, читает нараспев: