Эд расхаживает по гостиной с телефоном, разговаривает с доктором Клейном, Сара берет отводную трубку в ту самую минуту, когда Клейн говорит:

— Видите ли, она, судя по всему, припрятывала таблетки. Принимала их не так, как я предписал. А, увы, по настроению.

— Допустим, но почему вы раньше не проверили, что она принимает? — наступает Эд.

— Видите ли, Эд, я не могу контролировать всё, что она делает у себя за закрытыми дверьми. И не могу взять на себя ответственность за ее поступки в полной мере. Разумеется, я спрашивал ее, выполняет ли она мои предписания, но, боюсь, правды она мне не говорила.

— Ну нет, прошу извинить, моя мать не лжет.

— У нее сильная лекарственная зависимость и…

— Так в этом же и проблема. Я полагал, вы взялись вылечить ее путем уменьшения дозы.

— Да, Эд, именно такую схему мы назначили, — говорит Клейн. — Но она не сработала. Насколько я помню, мы уже это обсуждали. Тут скорее вопрос руководства пациентом. А теперь Роза решила воспользоваться оздоровительной стационарной программой в Санта-Розе.

— Почему вы не обсудили этот вопрос с нами?

— Так решила она.

— Нет, я думаю, так решили вы, — режет напрямик Эд. — Вы убедили ее, что иначе ей не справиться.

— Я посоветовал ей принять такое решение, так как ей пора осознать, что у нее сильная лекарственная зависимость. Пора найти другой способ побороть скуку и одиночество.

— Ах вот как, значит, во всем виноват я, — вскипает Эд, — потому что забочусь о ней издалека. Я источник всех бед. Мне надлежит быть с ней двадцать четыре часа в сутки. Раз вы не виноваты, она не виновата, кто в таком случае виноват — конечно же, я.

Сара полночи не смыкает глаз, потому что Эд совсем пал духом. Он лежит на левом боку, потом переворачивается, бьет кулаком подушку. Взбрыкивает, подкидывая одеяло, и падает на спину. Сара лежит на животе, думает о Розе. Скука и одиночество. И проблема вот в чем: может ли пожилая женщина жить исключительно «Лучшими постановками»[149]. Роза, как и, по собственному ее определению, Сарина студентка Ида, домохозяйка на покое, вот только хозяйство она вела из рук вон плохо, так что домохозяйкой ее можно назвать с большой натяжкой, да и о покое в ее случае говорить не приходится. А что ей и впрямь было бы нужно, думает Сара, так это возвратиться в те дома, где прошло ее детство. Она тоскует по ним: они до сих пор служат декорацией, на фоне которой разворачивается роман ее жизни собственного сочинения. Дом ее родителей в Буковине, вилла приемных родителей в Англии, куда ее отослали в Первую мировую войну, со штатом прислуги и просторной гостиной. Бедствия и первой, и второй войны обошли Розу стороной, но она вообразила, что настрадалась от войн и что они разрушили обожаемый ею мир. Она часто повторяет, что Маргарет Митчелл — лучшая писательница всех времен, уговаривает Сару написать роман вроде «Унесенных ветром», грозится написать такой роман сама, хоть и говорит, что у нее никогда не хватило бы на это сил. Однако трудно жить воспоминаниями, особенно, когда самые дорогие воспоминания позаимствованы из романов.

— Эти стихи я назвала «Хокку[150] самоидентификации», — сообщает Мишель семинару «Креативный Мидраш» на следующей неделе. Делает паузу и добавляет: — Я думала написать традиционное хокку, но хокку в традиционной форме сковывало бы меня, не позволило бы высказать все, что хотелось, так что ограничения в плане слогов я соблюдать не стала.

— Стихи прекрасные, просто прекрасные, — говорит Дебби.

— Почему вы их никак не назвали? — спрашивает Ида.

— Да вот решила, это будет перебор. Зачем называть, такое у меня ощущение, скажем, номер три «Обрезание», если это и без того ясно.

— Мне нравится, что вы свели образность до минимума, оставили лишь суть, — говорит Сара. — Расскажите нам, почему вы назвали стихи «Хокку самоидентификации», — Сара жестами (уроки педагогических курсов не прошли даром) показывает, что она вся — внимание. Она подается к Мишель, качает головой, но мысли ее исключительно о Розе. Роза звонит что ни вечер. Стационарный центр — это тюрьма! Синг-синг. Аушвиц. Уйти оттуда невозможно. И что, спросите, они там делают? Садятся в кружок и говорят о своем прошлом с фасилитатором. Это невыносимо, просто невыносимо. Стоит только послушать, что они несут. Эту изнасиловали в семь лет! Ту растлили отец и брат! Эта была проституткой! Ужас, ужас. У нас о таком никогда даже не упоминали! Теперь это показывают по телевизору, но я такие передачи никогда не смотрю. Сара пытается представить, как Роза сидит в окружении этих пациентов, одни из них возраста Розиных детей, другие — внуков. А потом приходит черед Розы, и ее просят рассказать, каким надругательствам подверглась она. После всего, что она наслушалась, у нее язык не поворачивается рассказывать о своем детстве. Говорить о своем хранимом как сокровище прошлом, той изысканной жизни, которую она укутывала в слой за слоем папиросной бумаги. Никто ее не слушает, никого, кроме фасилитатора, ее рассказ не интересует, а тот запускает в нее длинные иголки, норовит уколоть побольнее. Она — иначе и быть не может — хочет домой, но отсюда не так-то просто вырваться. «Это клиника, а не гостиница», — сказал ей врач. Эд вчера вечером вылетел в Лос-Анджелес то ли поговорить с врачом, то ли разобраться, чего требует «Медикэр»[151], то ли спасти Розу — это как посмотреть.

Теперь наступает очередь Иды. Она хороша собой. Явно каждую неделю посещает парикмахерскую, на занятия приходит завитая, с красиво уложенной прической. И припарадившись. В костюме, в золотых украшениях, не то что Дебби, та вечно в жеваных рубашках, или Брайан, тот порой и вовсе забывает снять мотоциклетный шлем. Она, как и Роза, старше всех в группе. Когда она читает, голос ей порой отказывает — ей явно не по себе.