— Не стоит ворошить неприятные воспоминания, — насмешливо произнес Николя.

— О чем вы говорите, сударь. У меня дома есть все, чего только можно пожелать, и хотя моя нынешняя кухня без перца, зато с огоньком, следовательно, я чувствую себя прекрасно.

— Мне кажется, Николя, — начал Бурдо, — что, прежде чем встречаться с Графиней, неплохо бы нанести визит нашей давней знакомице Полетте. Она знает этот мир и все его секреты.

— Поход к ней не доставит мне удовольствия. Может, вы к ней сходите?

От их последней встречи у него осталось крайне неприятное воспоминание. Из-за отъезда Сатин в Лондон ему пришлось выслушать немало едких упреков, разбередивших в нем чувства, близкие к угрызениям совести, о чем он до сих пор не мог забыть.

— Убежден, — бесстрастно продолжал Бурдо, — для вас она охотно запоет, ведь вы знакомы столько лет! По-моему, от вас она ничего не скроет.

— Хорошо, я пойду. Делать нечего. Учитывая возраст, наша давняя подруга вряд ли захочет встречаться с нами по доброй воле, а значит, будет либо изливать желчь, либо липко сюсюкать. Но, надеюсь, она предложит мне своего ликера! У нее он всегда превосходный! А госпожа Мурю?

— По-прежнему под домашним арестом.

— Надо внушить ей, что придется сидеть в четырех стенах до тех пор, пока она не будет с нами откровенна. А ученика надобно отыскать, сообщите об этом всем, кому следует. Во что бы то ни стало найдите его. Господа, уже поздно…

К великому удивлению комиссара, Бурдо и Семакгюс заговорщически переглянулись.

— Надо признаться, дорогой Николя, мы составили заговор, — произнес Семакгюс.

— Нам хотелось немного отвлечь вас от одолевающих вас забот.

— Господин де Лаборд, чье пристрастие к музыке и изящным искусствам вам хорошо известно, предложил нам билеты…

— Я не слишком доверяю нашему другу в том, что касается театра. Куда вы хотите меня вести? В заведение Гурдан?

— Пьер, — промолвил Семакгюс, — не кажется ли вам, что со временем характер нашего друга начал портиться? Он во всем видит только подвох. Разве можно сомневаться в благих намерениях таких друзей, как мы? Какое оскорбление! Идемте, дорогой, предоставим ему самому справляться со своей черной меланхолией.

И он с нарочито серьезным видом взял Бурдо под руку.

— Полно, господа, успокойтесь, я весь внимание. Я просто не могу упустить возможность посмеяться над заговорщиками.

— Благодарим покорно, — ответил Бурдо. — Теперь это называется «посмеяться». Меня, отца семейства и образцового супруга, записали в распутники!

— А что тогда говорить обо мне, — подхватил Семакгюс, — об отшельнике из Вожирара, полностью посвятившего себя ботанике и облегчению страданий наших ближних? Я так возмущен, что вряд ли мне еще раз захочется перекинуться словом с этим желчным насмешливым магистратом.

— Довольно! Я слагаю оружие к стопам дружбы.

— Вот наконец разумная речь. Тогда слушайте. Сегодня вечером мы приглашены в Оперу на премьеру «Серфаль и Прокрис» Гретри, на либретто господина Мармонтеля. В свое время спектакль был показан в Версале на свадьбе графа д’Артуа с Марией Терезией Савойской.

— О, Гийом заговорил языком Меркурия![30] — заметил Николя.

— Однако этот малый снова нас подкалывает! Ладно, Серфаль, Прокрис и Лаборд, двор и город ждут нас!

При этих словах у Николя промелькнула мысль, что в доме уже начался пожар, а двор и город по-прежнему бегут в Оперу, не думая о том, что будет завтра. В дежурной части, где Николя хранил дополнительный комплект одежды, все кое-как привели себя в порядок и, втиснувшись в фиакр, пойманный Николя, отправились на улицу Сент-Оноре. Николя так и не решился спросить Бурдо, нет ли новостей о Луи, полагая, что, если бы таковые были, он бы без промедления рассказал ему. Следовало также как-то затронуть еще одну деликатную тему.

— Пьер, у нас появилась возможность воспользоваться бесценной помощью, — произнес он робко, не зная, куда может завести его этот разговор.

— О какой помощи вы говорите?

— О помощи шевалье де Ластира; Сартин хочет, чтобы он вместе с нами занимался этим делом, а также помогал нам наблюдать за развитием событий.

Ответ был сравним с залпом картечью.

— Ну и куда сует нос наш морской министр? Разве мы помогаем ему вертеть ворот лебедки и опустошать гальюн на его кораблях?

— О! — совсем не к месту примирительно воскликнул Семакгюс. — Ластир — самый веселый спутник на свете, вдобавок у него есть еще одно большое достоинство: он сохранил нам Николя. Не будь его, мы бы сейчас оплакивали нашего друга.

— Ну, по этой части Пьер давно и далеко обогнал шевалье.

Несмотря на последнюю фразу, призванную успокоить собственнический эгоизм инспектора, зло свершилось: Бурдо молча кусал губы. Уговоры могли лишь усилить его возмущение. На протяжении оставшегося пути Семакгюс, не понимая, отчего настроение друга столь стремительно испортилось, постоянно отпускал жизнерадостные реплики. Чтобы войти в здание Оперы, как обычно, пришлось пробираться сквозь шумную толпу, кишевшую при входе. Все оставалось по-прежнему: лакеи суетились, бросаясь открывать дверцы карет, размахивали факелами, забрызгивая всех каплями стекавшего с них воска. Быстро взбежав по лестнице, они наконец почувствовали себя в безопасности. В углу фойе Николя поджидал сюрприз. Опираясь на руку Лаборда, в роскошном парике времен Регентства, при виде которого побледнел бы от зависти сам Сартин, в богато расшитом серебром фраке цвета сухих листьев и галстуке из валансьенских блондов, друзьям улыбался господин де Ноблекур. Тотчас посыпались восхищенные возгласы и поздравления.

— Вот Юпитер под руку с Меркурием! — воскликнул Семакгюс.

— Разве у моих башмаков выросли крылья?

— Разве я когда-нибудь метал молнии? Неужели за мной такое водится?

Тон благородных отцов, какими их представляют на сцене театра Бургундского отеля, почтенный магистрат передавал превосходно. Какой-то человек в черном бросился к Лаборду.

— Мой дорогой собрат, какая честь видеть вас сегодня в этом зале! Я был уверен, что хотя бы один знаток услышит меня и поймет мой замысел!

— Не верьте ему, Гретри! — произнес Ноблекур. — Он всегда поддерживал Глюка!

Улыбка тотчас сползла с лица композитора. Он собрался ответить, как вдруг рядом возникло разъяренное чудище в женском платье.

— А, вы здесь, чудовище без сердца и души, — уперев руки в бедра, заголосила мегера.

— Что это значит, мадемуазель? Немедленно вернитесь к себе в оркестровую яму!

— А вот и нет! Вы мне смешны! Знайте, сударь, у вас в оркестре зреет мятеж!

— Какой мятеж, мадемуазель, в оркестре Королевской академии музыки? Что это значит? Мы все на службе у короля и должны служить ему в меру наших сил.

— Я тоже хочу ему служить, сударь, но ваш оркестр сбивает меня с толку и мешает мне петь!

— Однако ритм полностью выдержан.

— Вы в этом уверены? Зарубите себе на носу, что ваша музыка — всего лишь смиренная служанка актрисы, исполняющей речитатив. За мной, сударь, и…

— Когда вы исполняете речитатив, я слежу за вами, мадемуазель, но когда вы исполняете арию, вам надлежит следить за мной… Так что умолкните и исчезните! — и он топнул ногой.

Раскрасневшаяся актриса удалилась, громко шелестя юбками, а композитор, вытащив из кармана большой платок, утер потное лицо.

— Она огорчает меня, убивает, вытягивает из меня все соки. Подумайте только, что за трещотка!

Ложа Лаборда располагалась рядом с ложей королевы. Перегнувшись через барьер, Николя привычным взором окинул зрительный зал. Морепа сидел вместе с супругой, чей картавый выговор был слышен во всех концах зала. В ярко освещенной ложе величественно восседал принц де Конти. Лаборд проследил за взглядом друга.

— Принц, как всегда, при деле: изображает из себя арбитра. К сожалению, его мнение очень важно для актеров, ибо оно является решающим. Слово, слетевшее с его уст, может как возвысить, так и бесповоротно погубить спектакль.