Санкт-Петербург, 16 июня, ночь

— …Сережка, я, конечно, дико извиняюсь! Но я сейчас в таком состоянии!!! Как та Нина Андреева!!!

— Что? Кто? Какая Нина Андреева?!!

— Ну, которая коммунистка. «Не могу молчать». Помнишь?

— Который сейчас час?

— Третий. Кажется.

— Карина, ты что, совсем спятила?

— Фи, Сереженька, как это грубо с твоей стороны. А еще адвокат.

— В данный момент я не адвокат, а глубоко спящий человек. Которого разбудили в третьем часу ночи, чтобы процитировать слова старой маразматички.

— Меня, между прочим, саму точно таким же способом разбудили буквально пять минут назад.

— И поэтому ты решила отыграться на мне?

— Ничего я не решила. Лучше спроси, кто меня разбудил?

— И кто же он, этот нехороший человек?

— Не он. А она. Сумка!

— ЧТО?!! ГДЕ ОНА?

— Что значит где? Она на Кипре. Пока. Но завтра уезжает.

— В Питер?

— В том-то и дело, что в Грецию. В Афины. Прикинь, тихоня-то наша? За одну поездку собирается пол-Европы объехать. А всё плакалась, что денег у нее нет. У-у, редиска! И главное, всё молчком, молчком…

— А почему в Грецию? Зачем ей в Грецию? Ей же во Францию нужно?! — проболтался Габузов.

— Почему именно во Францию? — удивилась Карина.

— Ну там, Эйфелева башня, Лувр, — выкручиваясь, замялся Сергей, — и вообще там… Красиво, наверное.

— Ну, знаешь, в Афинах тоже красиво.

— Наверное, ты права. А больше она тебе ничего не говорила?

— Представь себе, нет. Просто предупредила, что восемнадцатого числа она в Питер не вернется, потому что едет в Грецию. Причем даже не сказала, сколько она там пробудет. Обещала звонить еще.

— Понятно. Слушай, если снова объявится этот… ну, который директор школы… ты ему, на всякий случай, не говори ничего про Грецию. А то он… вдруг он возьмет, да и перестанет держать для нее место. Хорошо?

— Ладно, не буду. Правда, я не совсем понимаю, какая тут связь…

— А понимать ничего и не надо. Просто не говори. И всё.

— Ой, Сережка, чего-то ты темнишь!

— Ночь на дворе, оттого и темню.

— Так ведь ночь-то сейчас какая? Белая!

— А у меня стекла на окнах грязные.

— Намекаешь на то, что нам с Сумкой не худо было бы как-нибудь собраться и приехать помочь убрать твое холостяцкое жилище?

— Ну, что-то типа того, — соврал Габузов.

— Ладно, адвокатишка, поживем — увидим… Нет, и все-таки — какова наша Сумка-то? Вот уж никак не ожидала на старости лет обнаружить в ней явные признаки сугубо «прагматичного романтизма». Мне казалось, это скорее твоя черта.

— Моя?

— Конечно. Ты у нас — типичный прагматичный романтик.

— В таком случае, ты забыла добавить: «…с сезонными приступами когнитивного диссонанса в левом полушарии». Всё, Карина, извини, но я пошел досыпать.

— Что и требовалось доказать! Вот он, твой прагматизм — налицо.

— Скорее уж тогда «кретинизм»! — в сердцах буркнул Габузов. Которого уже почти физически начинало тяготить «осознание своего полнейшего неосознания» практически всех, без исключения, поступков и мотиваций Самсут Матосовны Головиной. Что ни день — то переломный. А чтобы срастаться — так ведь ни черта не срастается! Пора уже всерьез задуматься о плотной гипсовой повязке. Здесь, на собственный мозг, разумеется…

Епископия, Кипр, 16 июня, ночь

…Самсут еще очень долго лежала глядя в темно-лиловое от зарева курортных огней небо и прислушиваясь к запевающему в ее крови древнему голосу. Она вдруг ощутила себя совсем другим, новым, неизвестным себе самой человеком, словно не было у нее прежней жизни. Не было ни Ленинграда, ни института, ни школы, ни мимолетной любви…

Ей казалось теперь, что она давно уже бредет одна, затерявшись в ночи, идет по какой-то древней-древней земле, идет по горам, и со всех сторон ее подстерегает первозданная нелюдимая земля, суровая и требовательная. Вокруг огнями светятся глаза одичалых собак, во мраке, как молнии, проносятся летучие мыши. Но она идет и идет так, будто у нее есть определенная цель, и вот впереди действительно открывается просторная, ясная скалистая терраса. Выступая из самого тела гор, она нависает над бездной, словно рука великана держит ее на ладони, как чашу, и чаша эта открыта всем ветрам, и растет на ней лишь какой-то кустарник с жесткими, будто кожаными, листьями.

Самсут страшно, ей одиноко и грустно, но тут на небе на миг появляется луна, и в мертвой тишине начинает заливисто и звонко петь соловей…

Афины, Греция, 16 июня

Синее греческое небо, заполнившее собой полмира, сияло уже даже не синим, а густо-аквамариновым. Оно заливало все вокруг каким-то неимоверно волшебным светом, и Самсут начинало казаться, что она не идет по улицам, а плывет в блаженной невесомости разлившейся над землей воды. Той воды, что принесла ее на своих мягких руках-волнах сюда, той, что некогда создала Афродиту, да и саму эту страну. Господи, кто бы мог подумать, что никому не ведомая Самсут Головина, по прозвищу Сумка, знавшая Грецию лишь по школьным учебникам истории да географии, однажды и в самом деле пройдется по улицам Афин и буквально ощутит сахаристую белизну Акрополя!

Все это настолько потрясло ее, что Самсут, которую, разумеется, встречали в порту Микролимано заботливо поставленные в известность Овсанной какие-то представители всемогущего клана Тер-Петросянов, отказалась от машины. За неделю, проведенную за границей, она подозрительно быстро освоилась, в один прекрасный день вдруг поняв, что здесь люди живут и играют по другим правилам. Вернее следует сказать: она вдруг поняла, что здесь вообще имеются некие правила, по которым можно существовать, — в отличие от ее любимого родного города, где никаких правил нет, да и быть не может. И главнейшим из этих правил, которое можно было даже назвать законом существования, здесь являлось то, что человека обычно ни к чему не принуждали. Не хочешь — не делай, лишь бы это не создавало проблем никому другому. И потому сейчас, ступив на греческую землю, Самсут решила, что грех не пройтись по манящим улочкам древней столицы пешком, гордо пренебрегая посланной машиной.

Она подробно расспросила, каково расстояние до виллы Тер-Петросянов и как туда идти, торжественно сообщив, к удивлению двоих молодых людей, что предпочитает преодолеть весь путь пешком. Как знать, может быть, ей никогда более не удастся увидеть Афины! А десять километров — разве расстояние для тех, кто привык ходить пешком из Петергофа до Стрельны или от Комарова до Репина! И вот теперь она шла, поглощенная красотами великого города, не замечая жары и любопытствующих взоров двоих парней в машине, которая плелась позади нее на почтительном расстоянии и на немыслимой скорости. Поначалу парни, похожие друг на друга как две капли воды, еще крутили пальцем у виска, стучали себя по головам, но потом, видимо, смирились. От русских, как известно, еще и не того можно ожидать.

Поначалу Самсут казалось, что стоит ей выйти за портовые здания Пирея в сторону предгорий, как сразу станет легче дышать, и древний воздух Эллады смоет всю накипь, осевшую у нее в душе после печальной истории с Мамедовым. Однако она шла и шла все дальше, но дышать легче не становилось. А главное — никаких особых красот вокруг не наблюдалось. Наоборот, перед нею предстала совсем иная картина: насколько хватало глаз, до самого горизонта тянулись однообразные грязные серые коробки многоэтажных домов. Бетонные стены, бетонированные дворики, залитые цементом крыши и лес металлических антенн. Лишь кое-где жалкими островками в бетонном море проглядывали пыльные клочки зелени. И чем далее она продвигалась в глубь города, тем раскаленные зноем улицы становились все уже и все удушливей. И вот Самсут уже едва плелась среди потоков рычащих машин, окутанных клубами удушливого дыма. Вскоре ей стали попадаться какие-то площади с бесчисленными лавками, где в пыли высились горы карамели и овощей, банки, мешки, развалы старья. Но и здесь повсюду бетонные стены оказались покрытыми слоем копоти и увешаны обрывками каких-то плакатов. И над всем этим висел ужасающий, невыносимый, неумолчный гомон густой толпы.