И только спустя некоторое время она догадалась, что подобное тугодумие связано с тем, что так далеко они не ходят, а только ездят. Скоро она устала и сама: Стокгольм оказался городом не маленьким. Тогда, вняв шведскому рассудку, Самсут решила доехать до автовокзала на автобусе. Не без труда добившись от нескольких приветливых долговязых горожан, как всего легче и дешевле добраться до нужного ей места, она, наконец, оказалась на вокзале.

Впереди было путешествие по берегу озера Маларен, и Самсут приготовилась во все глаза смотреть на те места, о которых с таким упоением они читали вместе с Ваном несколько лет назад.

Кепинг оказался небольшим чистеньким городком, где найти улицу Упсалагатан оказалось совсем просто. Самсут даже испугалась такой легкости и суеверно подумала, что лучше было бы наоборот: чтобы искать было трудно, зато разговор с отцом получился бы естественным и непринужденным. Она шагала по утопавшей в зелени улочке, и ее все сильнее окутывал теплый, древний, как мир, запах свежевыпеченного хлеба. Запах хлеба и запах крови — вот те два главных запаха, что пробуждают в человеке его праосновы, его память о прошлом и суть. И Самсут на мгновение почудилось, будто она шагает не по городу одной из богатейших стран Европы, а по ковыльной степи, шагает на запах дома, плывущий из дымных тандыров ароматом свежевыпеченного плоского хлеба.

Наконец, запах стал настолько силен, что уже перестал ощущаться, и она остановилась перед аккуратным двухэтажным домиком, у палисадника которого виднелась дружная парочка желтых «саабов». Эти забавные желтенькие автомобильчики почти касались друг друга округлыми боками и напомнили Самсут дыни. Ах, как любила бабушка Маро дыни, как ловко выбирала их повсюду, куда бы ни занесла ее судьба! И Самсут, воровато оглянувшись по сторонам, вдруг пристукнула кроссовкой о кроссовку и промурлыкала:

Пропев эту давно забытую песенку, Самсут несколько приободрилась, и рука ее сама потянулась к дверному молоточку — точной копии предков дверного звонка позапрошлого века. Минута перед тем, как открылись двери, оказалась для Самсут самой страшной. За одну эту, показавшуюся ей едва ли не вечностью, минуту она успела передумать и перевспоминать все, что только можно, и вся ее идея с поездкой к отцу, не говоря уже о письме и наследстве, показалась вдруг до невозможности нелепой и глупой. Может быть, не откройся дверь еще немного, и Самсут как нашкодившая первоклассница убежала бы прочь от этой чистенькой аккуратной двери, но в следующее мгновение дверь открылась и явила в проеме высокую женщину солидного возраста.

Самсут мгновенно оценила ее спокойную и, несмотря на возраст, какую-то суровую северную красоту. Прислуга? Коллега? Жена? Женщина, не торопясь, как на базаре, рассматривала Самсут, и по лицу ее было видно, что она признала в незваной гостье иностранку.

Не дожидаясь лишних вопросов, Самсут сразу же обратилась к ней по-английски с давно заготовленной фразой:

— Мне нужен Матос Иванович Головин, — однако едва она произнесла это, как тут же поняла, что прозвучала эта простая, в сущности, фраза как-то глупо и непонятно. — То есть Матозиус Шёстрем, — быстро поправилась она.

Женщина равнодушно пропустила Самсут мимо себя и, ни слова не говоря, ушла куда-то в глубину дома.

Самсут огляделась, снова поймав себя на мысли, что делает это почему-то воровато и исподтишка. Полугостиная-полукухня, где она оказалась, сверкала чистотой, сверкала в самом прямом смысле слова: всюду блестели никель, железо, медь, полированное дерево, кафель, и даже тюльпаны в вазе отливали каким-то подозрительно неестественным глянцем. «Да уж, — подумала Самсут, — это не у нас на нашей кухне-живопырке, где не найдешь ничего, пока не перероешь половину утвари! Этак, конечно, лучше, по крайней мере, легче и…» Но додумать до конца Самсут помешали шаги, донесшиеся откуда-то сверху, и скрип сопротивляющейся их тяжести лестницы. Прошло столько лет, а она, как в детстве, вздрогнула, услышав их, эти отцовские шаги, тяжелые и порывистые одновременно. Пальцы ее впились в ремень сумки. Все, теперь уже отступать поздно…

Фигура Матоса показалась откуда-то из-под потолка, от начала лестницы, словно бы он был театральным божком, спускаемым на сцену на тросах и талях. Самсут вся подалась вперед, одновременно страшась и желая увидеть этого нового, хотя, вернее будет сказать, чужого, но при этом такого родного для неё человека. Навстречу ей, вниз по лестнице спускался ОТЕЦ! Все тот же кудрявый, крупный, некогда жизнерадостный («интересно, а как сейчас?») человек, у которого за все эти годы, на первый взгляд, разве что только прибавилось в кудрях седины, а в районе талии — сантиметров.

Однако, встретившись взглядом с Самсут, отец отчего-то не улыбнулся, а посмотрел на гостью скорее настороженно.

— Чем могу… — начал было он, потом вдруг осёкся, всмотрелся пристальнее, и… Но в этот момент уже сама Самсут не смогла более выдерживать этой театральной паузы и порывисто шагнула вперед.

— Папа!..

— Самсут?!!

— Папа! — чувствуя, как слезы, сколь ни пыталась она их сдержать, прорвав комок-плотину, хлынули из глаз, Самсут бросилась навстречу отцу и повисла у него на шее. В ответ Матос крепко обнял ее, зарывшись лицом в копне ее волос. Те мгновенно сделались влажными, и Самсут догадалась, что отец тоже плачет.

— Jiha?[6] — раздалось за спиной резкое, словно каркающее. Самсут и отец вынужденно разомкнули объятия и обернулись на голос. Позади них, как тень, снова стояла та самая высокая женщина.

— Jiha?! — уже более настойчиво повторила она.

— Это моя дочь! Она все-таки нашла меня! — смешно шмыгая носом, пояснил Матос и, посмотрев на Самсут с выражением нашкодившего ребенка, извинительно пожал плечами в сторону «третьего лишнего». В следующий момент, видимо сообразив, что столь краткого объяснения, да еще и на русском языке, в этой ситуации явно недостаточно, он бойко затараторил что-то на шведском. Когда Матос закончил свой достаточно длинный монолог, женщина в ответ лишь фыркнула и, не проронив более ни слова, гордо удалилась наверх. К явному облегчению обоих, блудного отца и его дочери.

— Самсут! — с неожиданной для дочери нежностью отец погладил ее по щеке. — Откуда ты? Как ты здесь? — как-то совсем уж по-детски растерянно спросил он.

И Самсут, в эти несколько мгновений отчего-то вдруг почувствовав себя неизмеримо старше отца, как взрослая, устало улыбаясь, кивнула в сторону стола.

— Присядем, папа? Я за сегодня уже столько находилась — ноги не держат.

— Да-да, конечно, как это я сам не догадался, — засуетился отец. Он бережно взял Самсут за руку, подвел к столу, выдвинул пару стульев, и они уселись друг напротив друга.

— Я здесь проездом, папа. У меня совсем немного времени, но мне очень нужно было с тобой поговорить. И просто увидеть… Ну, рассказывай, как ты тут? У тебя все в порядке?

— Да что я… Все как-то так… Да ты и сама видишь…

— Вижу. Шикарный дом, машины…

— Брось, это по нашим, российским меркам шикарно. А для Швеции всего лишь обязательный джентльменский набор. Без которого с тобой просто никто не будет считаться и знаться… К тому же все это в кредит, рассчитываться за который, по самым скромным подсчетам, нужно еще лет десять, минимум… Так что приходится крутиться. Помнишь, когда ты была совсем маленькой, я читал тебе перед сном книжку, про Бемби?

— Конечно, помню, — улыбнулась Самсут.

Еще бы она не помнила! Ведь такие вечерние чтения-посиделки с отцом, по причине своей исключительной редкости, навсегда остались в ее памяти смутным светлым ощущением настоящего праздника.