— А дальше?! — не в силах сдерживать свое нетерпение, потребовала Самсут.

— Прилетел я в Питер. Как сейчас помню: аккурат в день готовящейся к самоликвидации пионерии, девятнадцатого. Сразу из аэропорта рванул к нам. Вернее, к вам… Как-то очень быстро добрался, еще в восьмом часу. Устроился на нашей любимой лавочке, той самой, что в кустах сирени спрятана, и принялся ждать, когда ты из дома выйдешь, в институт поедешь. Долго ждал, часа полтора, не меньше, где-то под две пачки «Мальборо» успел скурить. И тут, наконец, ты выходишь. Я смотрю — а у тебя животик такой… Короче, внушительный. Месяцев эдак на восемь тянет.

— Семь, — машинально поправила Самсут. — Просто Ванька очень крупным родился. Это он сейчас — кожа да кости… И что же ты?

— Я, признаться, тогда просто обалдел! Сижу, прикидываю: если я сейчас, как чертик из табакерки, перед тобой выскочу, ты, чего доброго, тут же и родишь от неожиданности. Какие тут, на фиг, выпускные в институте, ей в роддом пора собираться!.. В общем, иду за тобой. Держусь, как филёр киношный, в почтительном отдалении. Так до самой женской консультации тебя и проводил… Ну, думаю, раз уж взялся в шпионов играть, надо идти до конца. Поехал в Герцовник. Зашел на факультет, постоял у доски объявлений. Читаю, так и есть: «Головина Самсут Матосовна — академический отпуск». Спустился в курилку, потолкался среди студентов. Ну а, поскольку была в портфеле у меня вечная валюта — блок «Мальборо», — расположить к себе молодежь оказалось делом нетрудным. Десять минут наводящих вопросов, и общую картину я себе уже более-менее представлял. И про тебя, и про этого твоего козлину… Виталий Алексеевич, так, кажется, его звали?..

Закусив губу, Самсут напряженно кивнула. В последние годы она уже без былой обиды, ненависти и боли вспоминала красавца аспиранта, увлекавшего десятки студенток речами о Достоевском и его романе-пророчестве, почти запрещенном в те времена. Виталий Алексеевич казался ей воплощением какой-то манящей романтической инфернальности. Неудивительно, что горячая головка юной Самсут пропала тогда безвозвратно… Но сейчас, когда отец своим рассказом невольно затронул потаенно-забытые нервы-струны, ей вдруг снова сделалось невыносимо тоскливо. А еще совсем некстати вспомнились слова Карины о том, что женщины намного умнее мужчин, хотя бы по одному тому, что никогда не выходят замуж за красивые ноги. «Одна я дура», — в который раз с горечью подумала она. Впрочем, дело здесь, наверное, все-таки заключалось не в глупости Самсут, а, скорее, в каком-то буквально катастрофическом невезении. Ведь на Руси дуракам, говорят, везет. А что же ей, славной представительнице сего рода-племени, до сей поры в жизни так и не попёрло?

— …Потолкался я у кафедры русской литературы и наткнулся-таки на этого деятеля наук, — продолжал тем временем Матос. — Веришь-нет, один только разочек в глаза посмотрел и сразу понял: с этим — разговаривать бесполезно. Не в коня корм. Да и про свадьбу июньскую с дочкой декана, истфака что ли, мне к тому времени уже нашептали… Ну что, думаю, Матос, прямо сейчас засветить этому светиле российской науки в рыло или погодить малость? Решил погодить, одного рыла в такой ситуации было явно недостаточно. Спустился на улицу, выбрал стратегически правильный наблюдательный пункт и принялся ждать… Где-то в восьмом часу выползает он, с той самой дочкой декана под ручку. Я — за ними. Они — прямиком в кабак, в «Чайку» на Грибоедова, я — туда же. Они из кабака в метро, я — следом. Короче, проводил он свою кралю до дому и только тогда уж поехал к себе, на Воинова. Вошел я у него на плечах в подъезд, убедился, что сзади никто не идет, и окликнул — не по батюшке, а исключительно по матушке, разумеется. И вот когда он, удивленно так, обернулся — тут-то я ему и врезал: сначала, как и первоначально планировал, в рыло, а потом по всем остальным местам прошелся. Особенно налегая на те, которые за процесс деторождения ответственны. По ним я ботинками прошелся, чтоб для полной уверенности… Мм, знаешь, все эти годы мне отчего-то было безумно интересно узнать: сыграли они тем июнем свадьбу?

— Сыграли, — потрясенно кивнула головой Самсут, — только не в июне, а в августе. Он до начала июля в больнице лежал.

— Приятно слышать, — удовлетворенно причмокнул губами Матос. — А детей они впоследствии заимели, ты часом не в курсе?

— Не знаю. Кажется, нет.

— Значит, нормально я тогда… прошелся. Но это я сейчас, после почти десяти лет, такой смелый. А тогда выскочил из подъезда, воздуха холодного глотнул, а самого натурально трясет. Вот ведь, блин, думаю, а обратно в тюрягу попадать чего-то совсем не хочется. Тем более, не в трехзвездочную шведскую, а в нашу, доморощенную, отечественного розлива. В общем, как ни крути — опять на Камо никак не тяну… Но тут благо такси свободное проезжало: тормознул, доехал до Лиговки, а там пересел на автобус и прямиком на площадь Победы, в «Пулковскую». Ночь в номере пересидел — сна ни в одном глазу, трясся как заяц, все боялся, что сейчас за мной заявятся «двое с конвоем». Ну а утром первым же рейсом обратно в Швецию. Что называется, «поматросил» — и бросил… Такая вот поездочка получилась. Ты уж прости меня, Самсут, но это было всё, что я тогда смог сделать для тебя.

— Спасибо, папа, — тихо проговорила Самсут и нежно прикоснулась к его чуть дрожащей руке. — Нет, конечно, не за то, что ты сделал, — это… это просто ужасно… И все же спасибо тебе! Отныне я твердо знаю — в моей жизни был и есть, пускай всего один, но зато — настоящий мужчина. Мужчина, который готов за меня заступиться.

— Дочь, у тебя так совсем никого и?.. — смущенно-виновато спросил отец.

— Нет, — хмуро подтвердила Самсут. — Настоящего — никого. А так… Возникают, периодически, на горизонте разные всякие красавцы. Восхищаются, клянутся в вечной любви до гроба. Но только до гроба всё как-то не дотягивают — максимум, до моего сообщения о Ваньке. После чего начинаются исключительно предложения вечной дружбы. Или вечной постели. Но и дружба, и постель, как ты знаешь, вечными, по определению, не бывают.

— Извини.

— Да ничего, всё нормально, папа. Ой, зибо! — Самсут случайно бросила взгляд на часы и в испуге подскочила. — У меня автобус через двадцать минут!

— Как, уже?! — вслед за ней подорвался и Матос. — Слушай, дочь, а может, бог с ним, с этим автобусом? В конце концов, уедешь завтра. А мы бы с тобой сегодня…

— Прости, папа, но вечером у меня самолет. Понимаешь, ну никак не переиграть, путёвка и всё такое…

— Понимаю. А куда ты летишь?

— На Кипр.

— Здорово! Представь, а я, когда в Швеции остался, в какой-то момент подумал: ну да нет худа без добра, хотя бы мир теперь посмотрю… Но какое там! За все двадцать лет лишь несколько раз по работе в соседнюю Финляндию смотался. Да один раз в Австрию слетал, «Парсифаля» послушал. А так…

— Ты в театре работаешь?

— Да что ты, бала! Какой театр? Кому здесь, на фиг, сдался русский артист второй категории Матос Головин? И тогда, в начале восьмидесятых, а уж сейчас — и подавно!

— Чем же ты все эти годы занимался?

— Да чем только не занимался. Был и монтировщиком сцены, и плотником, даже водителем автобуса работал. А последние три года у нас с Хельгой свой маленький собственный бизнес. Фирма «Матозиус Шёстрем»! Идиотски звучит, правда?

— Очень даже красиво звучит, — не согласилась Самсут. — А что ваша фирма производит?

— Мы печем лаваши! — не без гордости озвучил Матос.

— Ла-ва-ши?! Вай ме! Ну и как бизнес?

— Отбою от клиентов нет, — улыбнулся отец. — Шведы обожают всякого рода экзотику. Особенно гастрономическую.

— Рада за тебя, папа. Ну, всё, мне пора.

— Что ж, пойдем, я хоть провожу тебя, — суетливо засобирался Матос. — Ты извини, дочь, я бы обязательно сам тебя отвез, но мы с тобой немножечко… — он махнул рукой в сторону стола, на котором красовалось початая бутылка коньяка, — …немножечко пригубили, а здесь с этим делом очень строго. Прав лишают влёт. А я теперь без машины как без рук.