Альберт молчал, словно увиденное за окном, с которого уже были сняты гардины и даже тюль, поглотило не только все его внимание, но и способность говорить тоже. Так оно на самом деле и было…

Смотрел он вовсе не на щедро распустившуюся в их тенистом дворе майскую зелень, не на детскую площадку, которую отделяли от набережной высокие и, вероятно, очень старые деревья.

Смотрел он на стройную, черноволосую женщину в легком темном платье, белом коротком пиджачке и белых босоножках, стоявшую под их окнами, напротив подъезда… Поначалу ему показалось, что он ошибся. Однако, спустя мгновение, женщина подняла голову и задумчиво посмотрела на их окна… Альберт Вронский почувствовал внезапный приступ тошноты, словно был он не настоящим мужиком, оперативником известного московского ЧОПа «Глория», а склонной к обморокам дамочкой из позапрошлого века.

За его спиной что-то говорила Альбина Борисовна, все еще упрекавшая сына за невнимательность и рассеянность. За пыльными стеклами окон звенел отдаленный птичий гомон и детские голоса, доносившиеся с площадки, перемежающиеся строгими и не очень окриками мамочек в адрес расшалившихся не в меру чад.

Однако для Альберта Вронского в данный момент в мире царила абсолютная тишина. И в этой тишине очень медленно Евгения Петровна Шмелева подняла руку, чтобы поправить соскользнувший с плеча ремень изящной белой сумочки. Пристально посмотрела на окно, в котором, словно прикипев к месту, застыл Альберт, и… улыбнулась.

Как завороженный Вронский наблюдал за Женей: вот она — тоже неправдоподобно медленно — покачала головой, словно и осуждая, и удивляясь одновременно, вот повернулась спиной к их дому. И пошла прочь, постепенно ускоряя шаг. Через минуту белый пиджачок мелькнул в последний раз рядом с детской площадкой и исчез за распустившимся этой ночью кустом сирени. Сирень была сорта «турецкая» и оттого необыкновенно пышная и густая: жители берегли ее как зеницу ока…

— Знаешь, я бы на ее месте тоже отомстила, — прозвучал рядом с ним негромкий голос Альбины Борисовны, возвращая Вронского к реальности. Сколько простояла мать рядом, он не знал, да и имело ли это хоть какое-то значение?

— Мне нужно позвонить, — произнес Альберт. Собственный голос показался ему отчего-то чужим.

Альбина Борисовна молча кивнула и отступила в сторону, давая возможность сыну пробраться среди узлов в соседнюю комнату, где возле старомодного черного телефонного аппарата были сложены их мобильники — дабы не потерять их в хаосе предотъездных хлопот.

Денис Андреевич Грязное взял трубку только после четвертого гудка, и голос его не показался Альберту веселым. Но и самому Вронскому тоже было не до веселья, когда как можно короче и суше он сообщил Денису о своем решении уйти из «Глории». И вновь тот ответил не сразу: Альберту показалось даже, что связь прервалась.

— Такой уж сегодня, видимо, день, — произнес владелец «Глории» совершенно непонятную фразу и снова на какое-то время умолк, прежде чем продолжить. Вронский тоже молчал, не зная, что ответить на реплику Дениса.

— Ладно, это я о своем… Ты хорошо подумал?

Вопрос был дежурный, точно таков же и ответ:

— Да.

— Если честно, мне очень жаль, — вздохнул Грязнов-младший. — И всем будет жаль… Собираешься работать дальше по специальности?

— Думаю, да. Правда…

— Что ж, в таком случае подумай об адвокатской практике, Альберт. Есть возможность постажироваться у высококлассного специалиста.

— Спасибо, я подумаю… Нет, правда спасибо!

Но Грязнов-младший уже отключил связь.

Альберт положил телефонную трубку и посмотрел на Альбину Борисовну, стоявшую в дверях.

— Я рада, Алик, — произнесла она. И, не прибавив ни слова, вернулась к своим бокалам.

Больше они обо всей этой истории не говорили никогда.

Поезд Москва — Северотуринск на этот раз прибыл на свою конечную станцию с опозданием на сорок минут. Но Евгении Петровне Шмелевой это было даже на руку: хоть выспаться удалось, а насчет задержки — какая ей разница? Никто ее в родном городе не ждал и не встречал, некому было. Но, несмотря на обрушившуюся катастрофу, спала она на этот раз в поезде прекрасно. Крепко и без сновидений.

Выйдя из здания вокзала, Женя направилась к стоянке, на которой между отъездами в Москву все это время оставляла свою машину. И, расплачиваясь со знакомым охранником за последнюю неделю своего отсутствия, вдруг осознала, что теперь такая сумма для нее — непозволительная роскошь… Все счета Василия были арестованы. Свободным оставался лишь Женин личный счет, на котором бултыхались какие-то жалкие сорок семь тысяч рублей… Прижимистость мужа вылезла его супруге боком — как она и опасалась все эти годы.

Добравшись до дома, Евгения Петровна молча прошла мимо консьержа, — кажется, единственного не арестованного сотрудника «Щита», не ответив на его робкое «С приездом», и нырнула в лифт.

Нюра, относительно новая их домработница, нанятая вместо предыдущей наглой девицы, была в квартире: распевая какую-то идиотскую песенку, поливала цветы в гостиной. Эта пожилая деревенская баба, отличавшаяся неряшливостью и какой-то дремучей тупостью, раздражала Женю еще больше ее предшественницы… Поморщившись в ответ на бурные и насквозь фальшивые приветствия, Женя бросила на тумбочку в прихожей сумочку и ключи и поинтересовалась:

— Кто-нибудь звонил?

— Много кто! Все звонют и звонют…

— Вы записывали, как я просила?

— Да разве ж всех запишешь? — вздохнула та. — А вот насчет прокурора-то запомнила: сегодня в двенадцать часов, значит!

— Прокурора?

— Прокурора, — кивнула Нюра.

— И что такое в двенадцать сегодня? — Женя изо всех сил пыталась не вспылить.

— Как — что? Хоронютего в двенадцать-то… Только вот позабыла, откуда хоронют…

Евгения Петровна слегка вздрогнула и опустилась на подставку для обуви.

— Скажите, Нюра, а сколько я вам должна за вашу работу, вы помните?

— А как же? Денюжки — они счет любят…

— Отлично! — Женя открыла сумочку и достала нужную сумму. — Вот ваши «денюжки», вы свободны… Не забудьте оставить ключи. Положите их на стол на кухне!

Она поднялась и прошла в комнаты мимо разинувшей рот домработницы. На пороге обернулась, усмехнувшись:

— Вы меня хорошо поняли? Я имела в виду, что вы свободны не на сегодня, а насовсем: в ваших услугах я больше не нуждаюсь.

В комнатах Нюра, к счастью, прибраться успела. А следов обыска в квартире давно уже не было, даже разбитое Василием во время задержания оконное стекло Женя успела вставить в один из своих приездов из Москвы. В первые из них ей приходилось для того, чтобы попасть домой, подписывать кучу каких-то бумаг, на этот раз она подписала всего одну: старший из следователей, ведущих дело, не слишком доброжелательно сообщил Жене, что, вероятно, в следующий раз ее вызовут уже в суд — как свидетельницу. Но будет это не скоро… Возможно, осенью.

Евгения Петровна, немного постояв в гостиной, решительно направилась в спальню, где помимо прочей мебели находился письменный стол — антикварный, конца позапрошлого века, но хорошо отреставрированный. Считалось, что стол принадлежит Василию… заявление на развод она подала еще две недели назад. Вероятно, Василию об этом уже сообщили. А что прикажете ей делать? Ждать, когда в соответствии с решением будущего суда конфискуют все подчистую, оставив ее, Женю, голой и босой?!

Ну а в том, что конфискация будет, Евгения Петровна не сомневалась ни секунды. Впрочем, с Василием она после случившегося развелась бы в любом случае: ничего, кроме холодного бешенства, мысль о муже — да и о Мозолевском тоже — у нее не вызывала. О чем ей необходимо было подумать и соответственно позаботиться — так это о собственном будущем: нищенствовать Евгения Петровна Шмелева ни в данный момент, ни потом не собиралась! Разразившаяся над ней катастрофа раз и навсегда научила ее по крайней мере одному: полагаться отныне она будет исключительно на себя самое, никаких мужиков, будь они прокляты!