Бывший премьер В. Н. Коковцов уверенно называл циркулировавшие послания «апокрифами». Он в своих мемуарах дополнил эту историю некоторыми подробностями. По его словам, в начале 1912 года он встретился с министром внутренних дел А. А. Макаровым, который под большим секретом рассказал главе правительства, что ему удалось изъять у Илиодора «письма Царицы и Ее Детей к Распутину».

Сиих документов оказалось шесть, и все они были предложены на ознакомление премьеру. «Одно сравнительно длинное письмо от Императрицы, совершенно точно воспроизведенное в распространенной Гучковым копии; по одному письму от всех четырех Великих княжон вполне безобидного свойства». Самое же короткое было подписано инициалом «А.», из чего следовало, что авторство принадлежит Наследнику.

После прочтения премьер и шеф МВД занялись решением проблемы, что же делать дальше. В итоге Коковцов убедил министра, что тому надо испросить аудиенцию у Императрицы и их передать Ей из рук в руки. Макаров же, согласившись на словах с этим вариантом, на деле поступил совсем иначе.

Он передал пакет с этими письмами Императору Николаю II. Из рассказа следовало, что Монарх, получив это подношение, «побледнел, нервно вынул письма из конверта, и, взглянувши на почерк Императрицы, сказал: „Да, это не поддельное письмо“, а затем открыл ящик своего стола и резким, совершенно непривычным Ему жестом, швырнул туда конверт». Когда Макаров рассказал это премьеру, то тот воскликнул, что теперь министру «отставка обеспечена». Заметим попутно, что отставку Макаров получил лишь в декабре 1912 года, т. е. почти через год после приводимого эпизода в кабинете Царя!

Рассказ бывшего премьера противоречив и вызывает целый ряд вопросов. Если письма соответствовали тем, которые распространял Гучков, то почему они «апокрифичны»? Но еще более важен другой момент: откуда Коковцову был известен почерк Императрицы, а уж тем более Дочерей? В то время он мало кому был известен. Писала Она лишь родственникам по-английски, реже по-французски или по-немецки.

В этот период Царица лишь иногда составляла записочки-распоряжения по-русски, всего в несколько слов, которые переправляла служащим во дворце. Хотя говорила она по-русски почти без акцента, но на языке своей второй родины писать всё еще не решалась. По этой причине не может не вызвать сомнения подлинность Ее эмоционального письма Распутину, сочинение которого без посторонней помощи Она бы в 1909 году вряд ли осилила.

Никаких посланий ни Макарову, ни Коковцову Она никогда не отправляла. Так что проведенная двумя сановниками «графологическая экспертиза» вызывает серьёзные сомнения. Ситуацию не проясняет и ссылка на слова Императора Николая II, якобы признавшего подлинность почерка Супруги. Сам Коковцов этого не слышал, ему так эту сцену передал Макаров. Нет никакой гарантии того, что человек, обманувший премьера, не передав, как договаривались, письма Самой Императрице, и в этом случае не слукавил. «Свободный пересказ» высказываний Монарха был делом вполне обыденным.

Так или иначе, но если письма и существовали в действительности, то в начале 1912 года исчезли в ящике Царского письменного стола. С тех пор их никто больше не видел. Однако они продолжали циркулировать среди публики. Автору настоящей книги известно, по крайней мере, пять вариантов «послания» Александры Фёдоровны. Какой из них подлинный и есть ли таковой вариант вообще, судить невозможно.

В любом случае никаких документов в распоряжении Илиодора остаться не могло. В январе 1912 года он только что был водворен во Флорищеву пустынь и ни о какой книге еще не помышлял. Так что если у него даже и остались копии, то в монастыре их тайно сохранить было невозможно. Всё вышесказанное служит основанием считать воспроизводимый в книге Илиодора текст письма Александры Фёдоровны исторической мистификацией, ставшей тем не менее одним из «краеугольных камней» всей «распутиниады».

И последний, но самый бесспорный аргумент в пользу того, что между Александрой Фёдоровной не было и не могло быть никаких, даже похожих на интимность отношений с Распутиным — моральная позиция Николая II. Он был не только образцовым Отцом Семейства, но и настоящим мужчиной, любящим Свою Избранницу искренне, всем сердцем. Его цельная в вопросах любви и веры бескомпромиссная натура никогда бы не приняла ничего, что могло бы уязвить святое сердечное чувство.

Если у кого-то остаются всё-таки какие-то сомнения в добропорядочности Царицы, то им стоит лишь пролистать давным-давно опубликованную переписку Венценосных Супругов, и после этого даже возможная тень подозрения улетучится без следа.

Слухи о необычной роли Распутина плодили не только недовольство. С 1912 года борьба с «распутинской кликой» начала приобретать характер общественной добродетели. В неё включились не только завсегдатаи столичных аристократических салонов, но и государственные и общественные деятели. Благодаря их стараниям сибирский крестьянин превратился в жупел, которым без устали размахивали, запугав в конце концов и себя, и немалое число прочих. Среди «жупелородителей» были разные по социальному положению, политическим и карьерным целям люди, но борьба «с темными силами» всем им принесла популярность, сделала «героями своего времени».

В ряду «рыцарей без страха и упрека» видное место принадлежит двум персонам: Александру Ивановичу Гучкову (1862–1936) и Михаилу Владимировичу Родзянко (1859–1924). Первый был лидером правоцентристской партии «Союз 17 Октября» (октябристы), в 1910–1911 годах возглавлял Государственную думу. Второй же с весны 1911 года являлся председателем III Думы, а в 1912 году возглавил и последнюю — IV Государственную думу. Их усилия, с одной стороны, очень способствовали «разогреву» распутинской темы в обществе, а с другой — их заявления и признания затвердили в памяти потомков некоторые «незыблемые» эпизоды всей «распутиниады».

На примере упомянутых борцов с «засильем тёмных сил» яснее становится, в какой стадии болезненного психоза находилось русское, так называемое образованное общество, в состоянии какого затемнения сознания эта публика пребывала. Считая себя «монархистами», они своими инспирациями дискредитировали Монарха, колебали общественные устои, а следовательно, способствовали разрушению монархической системы.

В русской истории периода заката Монархии было мало значительных политических фигур; преобладали близорукие бездарности, безответственные лицемеры, беспринципные карьеристы и даже политические авантюристы. Это в большей или меньшей степени касалось всех политических течений и направлений, но в первую очередь того, которое определялось как государственно-монархическое и которое комплектовалось по преимуществу из рядов первого, «благородного», дворянского сословия.

Среди тех, кто по своему происхождению, воспитанию, мировоззрению, по долгу присяги должен был неколебимо стоять на страже принципов Монархии, бескорыстно и нелицемерно служить Царю и России, среди этих обласканных властью элементов порыва служения как раз часто и не наблюдалось.

Неумолимый процесс эрозии монархизма стал определяющим фактором крушения Монархии. Дело заключалось совсем не в том, «хороший» или «плохой» Царь занимал трон. В общеисторическом контексте это вопрос вторичный, а для истинного монархиста подобного вопроса вообще не могло существовать. «Жена Цезаря выше подозрений» — этот римский афоризм очень метко отражает незыблемый нравственный канон авторитарного государствоустроения. Если же не только «жена цезаря», но и сам «цезарь» становятся объектами критических нападок и даже шельмования в среде монархистов, то дело Монархии обречено. Именно так и случилось в России.

Один из самых стойких правых деятелей, думский депутат Н. Е. Марков, на эмигрантском съезде монархистов в 1921 году справедливо заметил: «Монархия пала не потому, что слишком сильны были ее враги, а потому, что слишком слабы были ее защитники. Падению Монархии предшествовало численное и качественное оскудение монархистов, падение монархического духа, расслабление монархической воли».