Получив «несправедливый удар» от Царя, Джунковский тут же обрел шумную поддержку среди рыцарей «борьбы с тьмой». Первым номером в этом ряду шел А. И. Гучков, который уже 17 августа прислал генералу восторженное письмо: «Дорогой Владимир Фёдорович, всей душой с Вами, знаю, что Вы переживаете. Но не скорбите, а радуйтесь Вашему освобождению из плена. Вы видите — „они“ обречённые, Их никто спасти не может».
Гучков ошибся: в той реальной исторической диспозиции обреченными являлись все, а не только «Они». Когда наступил желанный миг, который и Гучков и Джунковский «приближали, как могли» — отречение Царя, то сольные номера любимцев публики на «авансцене жизни» быстро закончились. Непримиримым «врагам тьмы» пришлось думать теперь только об одном: как спасаться от «света революции».
Купеческий сын Гучков с огромным трудом, только переодевшись в платье лютеранского пастыря, смог проскользнуть сквозь революционные заслоны и укрыться в Западной Европе. Его же «искренний друг» потомственный дворянин «дорогой Владимир Фёдорович» остался в красной России, прожил, а точнее сказать, просуществовал здесь в роли жалкого изгоя до самого конца.
Неизвестно, испытывал ли старый Джунковский раскаяние перед смертью, были ли у него предсмертные озарения, понял ли он одну горькую очевидность: подвал дома Ипатьева в Екатеринбурге, где окончила Свои дни Царская Семья и подвал НКВД в доме на Лубянской площади в Москве, где провел долгие месяцы в заключении «бывший генерал», — по своей исторической сути один и тот же подвал. И прокладывая дорогу «Им» в Екатеринбург, Джунковский готовил и себе участь, которую и получил.
Глава XI
Круговорот столичной суеты
В 1912 году Царь и Царица окончательно заключили: Григорий послан Им Всевышним, он человек необычного предназначения. Он спас, вырвал из плена смерти Их «Беби», Их «Солнечный Луч» — Наследника Алексея…
Убежденность никак не колебали наветы на него, которым Царь и Царица после документального опровержения слухов не придавали больше серьёзного значения. Как следует из воспоминаний дворцового коменданта В. Н. Воейкова, его попытки донести до Государя негативные суждения о Григории Распутине заканчивались всегда одинаково. «Всё то, что вы Мне говорите, — прерывал собеседника Монарх. — Я слышу уже много лет. Столыпин производил по этому делу расследование, и ни один из распространенных слухов подтверждения не получил».
Как признавался Воейков, «было чрезвычайно трудно возражать на такой аргумент, тем более что как у Государя, так и у Императрицы, сложилось достаточно обоснованное убеждение, что всякое, пользующееся Их доверием лицо тем самым обрекается на нападки завистников и клеветников». Дворцовый комендант на личном опыте мог в том убедиться. Ему совершенно бездоказательно навешивали ярлык «ставленника Распутина». И даже в эмиграции «современники событий» не успокоились; подобное абсурдное клише встречается в немалом количестве мемуаров эмигрантов «первой волны».
Нравственная чистота и бескомпромиссность Императора Николая II сами по себе исключали возможность неформального и многократного общения Его с любым аморальным субъектом. Ему, живущему верой и в вере, не нужны были никакие «досье», чтобы понять искренность в преданности Богу Григория. Но как политик он обязан был «реагировать». Потому и возникали «расследования» и «узнавания», которые всегда заканчивались одинаково: кроме туманных слухов — ничего подлинного. Государь верил Своим глазам и Своему православному чувству.
В свою очередь, и Александра Фёдоровна доверяла сердцу, личным наблюдениям и Своему житейскому опыту. Это заставляло признать с несомненностью и принять с благодарностью общество Григория.
Прекрасно ознакомленная с библейской историей и житиями святых Императрица хорошо знала, как часто люди бывают не правы, с какой жестокой одержимостью человеческая толпа может преследовать и поносить тех, кто выше и значимее простых смертных. Самым ярким примером для нее всегда служила земная судьба Спасителя, Которого шельмовали и предавали при жизни.
Ложь и клевета неизбежно сопровождают путь праведников на земле. «Испорченность мира всё возрастает, — заметила Она в апреле 1916 года в письме Супругу. — Во время вечернего Евангелия Я много думала о нашем Друге, как книжники и фарисеи преследовали Христа, утверждая, что на их стороне истина. Действительно, пророк никогда не бывает признан в своем отечестве… Он живет для своего Государя в России и выносит все поношения ради нас».
В случае с Их «Другом» вечная людская незрячесть давала о себе знать. Он был человеком необычных дарований: невероятной интуиции, наделенный умением распознавать истинное, видеть скрытое, но главное — молитвой добиваться недостижимого для обычных людей. Потому Она нередко и советовала людям, которые были вхожи в Их Дом, познакомиться с Григорием. Кто-то соглашался, кто-то под благовидным предлогом уклонялся.
Командир яхты «Штандарт», контр-адмирал Н. П. Саблин, давая показания ЧСК в 1917 году, говорил: «Кажется, в 1908 году, когда во время плавания на яхте „Штандарт“ я ближе подошел к Царской Семье, Государыня стала в беседах со мной намекать, что Она знает Распутина. Она стала говорить о том, что есть люди, молитва которых вследствие их аскетического образа жизни имеет особую силу, и, наконец, заявила, что и в России имеется такой человек, а именно Распутин, и предложила мне с ним познакомиться».
Однако даже среди тех, кто встречался, общался, признавал необычность Распутина, редко кто осмеливался пойти против людской толпы, выступить против злобной молвы. Или молчали, а то и возводили напраслину. В их числе оказался и друг Семьи Саблин, побоявшийся после революции сказать правду о Распутине, с которым многократно общался и к которому выказывал глубокое почтение…
Всё стало окончательно ясным для Царя и Царицы в октябре 1912 года. В тот год в России отмечалось большое национальное торжество: столетие Бородинской битвы 1812 года. Царь с Семейством участвовал в празднествах в Москве, а затем они отбыли на отдых, сначала в имение Беловеж, а затем в Спалу (недалеко от Варшавы), куда прибыли в начале октября. Там и начались драматические события.
Незадолго до приезда в Спалу Цесаревич Алексей, прыгнув в лодку, ударился ногой, и коварная гемофилия тут же дала о себе знать. Быстро образовалась обширная гематома (кровяная опухоль). Дальнейшие события Царь описал в письме к матери.
«2 октября Он начал жаловаться на сильную боль, и температура у Него начала подниматься с каждым днем больше. Боткин объявил, что у Него случилось серьезное кровоизлияние с левой стороны и что для Алексея нужен полный покой. Выписали сейчас же прекрасного хирурга Фёдорова, которого мы давно знаем и который специально изучал такого рода случаи, и затем доброго Раухфуса. Дни от 6 до 10 октября были самые тягостные. Несчастный Мальчик страдал ужасно, боли охватывали Его спазмами и повторялись почти каждые четверть часа. От высокой температуры Он бредил и днем и ночью, садился в постели, а от движения тотчас же начиналась боль. Спать Он почти не мог, плакать тоже, только стонал и говорил: „Господи, помилуй“. Я с трудом оставался в комнате, но должен был сменять Аликс при Нем, потому что Она, понятно, уставала, проводя целые дни у Его кровати. Она лучше меня выдерживала это испытание».
Николай II рассказал матери о многом, но один важный момент опустил, чтобы упоминанием имени Распутина не нервировать лишний раз матушку, изнемогавшую под грузом салонных сплетен. Еще в феврале 1912 года, незадолго до речи А. И. Гучкова и доклада М. В. Родзянко, Мария Фёдоровна имела объяснение с Сыном и Невесткой. Она высказала своё удивление, что Они принимают «этого ужасного Распутина», что это «тревожит общество», что его следует удалить из Петербурга.
Александра Фёдоровна сразу же стала горячо возражать, говоря, что петербургское общество только и занято тем, что распространяет «грязные сплетни», что сановники, поддерживающие их, «подлецы», что Распутин — «удивительный человек» и что «дорогой Мама» следовало бы с ним познакомиться. Этот диалог Цариц Монарх не прерывал, но в конце заметил: «Как же Он может выслать человека, ничего противозаконного не совершившего?».
