Кастро также использовал случай, чтобы выполнить два молчаливых требования Советского Союза: окончание экономических реформ в социалистическом блоке и обязательство прийти на защиту других социалистических стран, таких как Куба, если им будет угрожать империализм. Эти требования приняли форму вопросов: «Означало ли это (интервенция) случайно то, что Советский Союз стремится также обуздать определенное направление в экономической сфере, в интересах которого уделять большее внимание денежным отношениям?.. Мы спрашиваем себя, пошлют ли они войска Варшавского договора на Кубу, если империалисты-янки нападут на нашу страну, или просто в случае угрозы их нападения на пашу страну, если паша страна попросит об этом?»[121].

Определенное одобрение Кастро вторжения в Чехословакию привело в замешательство пли разочаровало многих «левых» за границей, которые сначала приветствовали кубинскую революцию, а затем и Пражскую Весну, как тот же прорыв постсталинской ортодоксии. Тогда и сейчас многие комментаторы видят в этом часть настоящей политики, диктуемой под советским давлением[122]. Но если обозревать событие в свете внутренних проблем кубинского режима, поддержка Кастро вторжения принимает новые размеры. Реформы чехословацкого руководства, как доказывал Кастро, представляли собой увеличение размеров децентрализации и рыночных механизмов, разрешенных Советским Союзом в середине шестидесятых. Суд над «мелкофракционностью» был направлен непосредственно против местных сторонников таких мер, в то время как революционное направление в марте постановило устранить оставшийся частный сектор и «черный» рынок, угрожавшие предоставлением преимуществ рынку на Кубе с черного хода.

С точки зрения Кастро, ослабление центрального контроля и социальной дисциплины было невозможно в середине экономического кризиса и в империалистическом окружении, как ясно было выражено в его речи того времени. Пражская Весна, богатая альтернативными культурами, являлась антитезисом его модели для осажденной Кубы. Реформистские меры Дубчека и его союзников вызвали слишком много ожиданий и сопровождались волной забастовок. Неоднократно проявленная Кастро склонность заключалась не в том, чтобы игнорировать социальное недовольство, а в том, чтобы направлять его, предназначать для выбранного им направления, использовать, чтобы подорвать или сместить тех, кто, как он считал, стояли на пути изменений приоритетов Революции. Его недоверие к Пражской Весне становилось все глубже, так как ее лидирующие светила — студенты, художники и интеллигенция — вышли из той социальной элиты, которая в конце шестидесятых годов подвергалась критике за скрытые буржуазно-либеральные тенденции. Отсутствию в Кастро симпатии или понимания целей реформистского движения в Чехословакии был подведен итог в его случайном замечании: «И для тысяч миллионов людей, до сих пор живущих без надежды в условиях голода и чрезвычайной нужды, существуют вопросы, в которых они более заинтересованы, чем в проблеме: расти их волосам или нет?»[123].

Поэтому у Кастро были свои причины для поддержки вторжения по Варшавскому договору. Хотя он и очень критиковал советскую внешнюю политику, он ясно ощущал себя ободренным их повой решительностью предотвращать любые последующие разделения внутри блока, которые подвергли бы Кубу опасности. В то же время он приветствовал вмешательство в той мере, пока это восстановит политическое единство Восточной Европы и покончит с разъединяющим опытом экономических реформ, берущих начало в Советском Союзе. В любом случае у Кастро не было большего выбора, чем поддержка советских действий. Все сильнее изолированный заграницей, с истрепавшейся партизанской стратегией и оседланный огромным торговым дефицитом, кубинский режим не мог потерять советской поддержки.

В таких обстоятельствах кампания 1969 — 70 года по производству 10 млн тонн сахара стала для Кастро и революционного руководства последней, почти отчаянной попыткой накопить ресурсы для развития острова и сохранить независимость в определении их политики. Как сказал известный дореволюционный коммунист и руководитель иностранных отношений Карлос Рафаэль Родригес: «10 млн тонн урожая сахара обеспечат нашей стране второе освобождение»[124]. Кампания также являлась апофеозом модели мобилизации, принадлежавшей Кастро, доказавшего, что нравственная решимость может двигать горы. Па успех кампании были поставлены репутации и Кастро и всего режима. Вся нация была поднята для выполнения задачи, и вся остальная экономическая деятельность подчинялась ее достижению. Действительно, урожай в 10 млн тонн стал скорее политической, чем экономической целью. В речи 18 октября 1969 года он заявил: «Десять миллионов тонн сахара представляют собой гораздо больше, чем тонны сахара, гораздо больше, чем экономическую победу; это испытание, моральное обязательство перед страной. И именно потому, что это есть моральное обязательство, мы не можем потерять ни грамма из этих десяти миллионов тонн… Если десять миллионов топи будут меньше на один фунт, мы заявляем всему миру, что это станет поражением, а не победой»[125]. Кампания также разрабатывалась для поднятия духа кубинцев во время, когда напряжение, вызванное работой и продажей продуктов по карточкам, стало выходить на поверхность. Рабочим в большей степени приходилось отказываться от пользы заработной платы, выигранной ими в начале Революции, взамен на ограниченный круг свободных государственных услуг. Неоплаченное сверхурочное время пли «добровольный труд» стали обязательными, тогда как материальные стимулы заменились моральными, такими как привилегии, распространяющиеся на образцовых рабочих, составляющих часть «Передового движения рабочих». Увеличилась не производительность, а прогулы. Казалось, будто Кастро надеялся, что великая сахарная кампания вновь разбудит дух Плайя Хирон и сделает лишения терпимыми.

В обычном для него стиле Кастро показывал пример нации, по четыре часа в день во время поры сбора урожая срезая сахарный тростник. Сезоны посадки и сбора расширили для увеличения урожая, празднование Рождества было отложено. Но с течением времени становилось ясно, что цель не будет достигнута. В мае 1970 года Кастро допустил, что урожай не составит 10 миллионов тонн. В результате урожай сахара достиг рекордного уровня — около 8,5 миллионов тонн. Это, действительно, было замечательным достижением, почти вдвое больше сбора предыдущего года. Провал в достижении цели случился не из-за недостатка готовности части кубинцев, а из-за слабого планирования и несоответствующих технических ресурсов. Так как Кастро превратил кампанию в испытание прочности режима, недостача означала ужасное поражение его руководства. Ухудшило положение то, что сконцентрированность на урожае повлекли за собой серьезные нарушения в экономике, находящейся уже в кризисе. 21 % промышленных и сельскохозяйственных товаров и 41 % продукции леса означали худший год со времени Революции[126].

26 июля 1970 года, в годовщину акции в Монкада, Кастро предстал перед огромной толпой, чтобы произнести одну из самых важных речей в своей карьере. Без вступления он приступил к поражающей критике управления кубинским обществом в прошедшем десятилетии. Возвращаясь к попыткам режима одновременно поднять и жизненный уровень и накопить капитал, ом сказал: «Мы оказались не в состоянии вести так называемое одновременное сражение. И фактически, героические усилия поднять производство, увеличить покупательную способность отразились в нарушениях в экономике, в спаде производства в других отраслях и, в общем, в усилении наших трудностей».

Просмотрев длинный список экономических показателей, Кастро продолжал: «Мы собираемся начать с указания ответственности всех нас (руководителей) и моей особенно за все эти проблемы». Затем он сделал скорее риторическое предложение, чем то, которое мог бы ожидать парод Кубы от нового руководства, на которое толпа предупреждающе закричала о несогласии, и, как будто пристыженный этой демагогической ошибкой, Кастро заметил, что было бы лицемерием с его стороны притворяться, что он хочет подчиниться.