Безразличие к торжественным выходам, к роскоши и даже к обычному комфорту, которые многими отмечались у Петра, скорее всего преувеличено. Он не проявлял недовольства расходами на щедрые общественные церемонии, когда случай, казалось, оправдывал это. Так, например, когда в августе 1722 года маленькая лодка, на которой он впервые учился плавать под парусом в 1688 году и которую назвал «мать российского флота»[171], была привезена в Санкт-Петербург из Москвы, это сопровождалось большой торжественностью. Три залпа были произведены из крепостных пушек, а собравшийся флот по личному требованию царя дал не меньше чем две тысячи залпов. Конечно, такого массового использования артиллерии для церемониальных целей до настоящего времени еще не бывало, но день закончился как обычно: десятичасовым банкетом, на котором царь, согласно наблюдателям, достаточно осведомленным, чтобы иметь право судить, напился до такой степени, которая была несвойственна даже ему[172]. Петр также позволил своей второй жене Екатерине содержать многочисленную свиту и вести образ жизни, намного более дорогой, чем его собственный. В ее штат входили различные прислуги, отмеченные разнообразными внешними знаками отличий, в том числе пажи в красном и зеленом с отделкой из золотого шнура, и даже оркестр в зеленых униформах; здесь мы видим предвестие той показной роскоши, которой суждено было отличать жизнь российского двора в будущих поколениях правителей. Меншиков и некоторые другие фавориты также активно поощрялись к роскошной жизни в Санкт-Петербурге.
Более важным в политическом смысле была готовность царя тратить деньги и поощрять расходы других, если это могло укрепить престиж России за границей или популяризовать его политику дома. Он был последователен в своем убеждении, что иностранным и внутренним наблюдателям его страну и его собственные достижения должно представлять по возможности лучшее лицо. В 1707 году, например, в Польше, он дал строгие инструкции Меншикову поддержать великолепие и роскошь убранства на высоком уровне, чтобы оказывать благоприятное впечатление на население до самого отъезда. Он не только использовал наемных журналистов типа Мартина Нойгебауэра и Генриха Хьюссена, чтобы предать гласности свои достижения в Западной Европе, но и старался подавлять там публикацию враждебных брошюр и других материалов[173]. Подобные методы использовались, чтобы влиять и на общественное мнение на родине. Едва услышав о какой-либо важной российской победе, Петр требовал сообщений об этом, «которые могли быть напечатаны и распространены». Они должны были тогда появиться или в Ведомостях, правительственной газете, издаваемой довольно нерегулярно с 1703 года, которая часто упоминается как первая российская газета, или отдельными изданиями. Описания захвата Нарвы, сражений у Лесной и Полтавы были напечатаны как плакаты и вывешены на улицах Москвы, Санкт-Петербурга и других городов, в то время как 6000 копий мирного договора 1721 года были напечатаны для ознакомления с ним неграмотного большинства, официальные отчеты о российских успехах читались на собраниях верующих в церквах после благодарственных служб[174]. Реальный результат такой официальной пропаганды трудно измерить, но вполне возможно, он был очень небольшим. Ведомости, кроме чрезвычайно неупорядоченного выпуска (за весь 1718 год они были изданы только однажды), имели к концу царствования Петра тираж меньше сотни экземпляров каждого номера. Однако желание Петра распространять информацию о своих усилиях и достижениях не подлежит никакому сомнению.
Даже его портретам, написанным в разное время западными художниками, было суждено служить подобным целям. В частности, два из них: написанный Кнеллером, когда Петр был в Англии с Великим посольством в 1697–1698 годах, и написанный Карлом Моором в Голландии в 1717 году, казались царю хорошо передающими образ идеального царя, который он желал распространить; в результате они намного чаще гравировались, чем другие, хотя для историка одинаково интересны все портреты царя (написанный чехом Купецким в 1711 году; и русским Никитиным в 1716 году; и Риго и Натье в Париже в 1717 году; и двумя иностранными художниками на русской службе Танауэром в 1714 году и Караваком в 1722 году). Гравюры, сделанные с них, были широко распространены; кроме того, были сделаны миниатюрные копии, сначала французскими, а позже русскими художниками, чтобы раздавать, их не скупясь, как подарки и награды[175]. Петр беспокоился и об увековечивании своего имени. Он мечтал установить большой мемориал, надолго и наглядно увековечить свою славу для потомков, хотя эти планы никогда не были реализованы при его жизни. Эскиз большой триумфальной колонны с его статуей на вершине и покрытой барельефами, представляющими десять главных событий его царствования (вероятно, вдохновленный описаниями Траяновой колонны в Риме), так и не нашел своего воплощения, а его бронзовая юбилейная статуя, изготовленная еще до его смерти, была установлена на пьедестале только в 1800 году. Таким образом, Петр представляет собой пример чрезвычайной простоты в личных расходах с одновременной готовностью терпеть и даже наслаждаться расходами близких ему людей, а главное — тратить чрезвычайно щедро там, где, по его мнению, затронут его собственный престиж или престиж России.
Семейные и личные привязанности не играли большой роли в его жизни. Два близких родственника его первой жены были отправлены на казнь в 1694 и 1698 годах, стоило лишь их поведению вызвать у него подозрение, и его шурин был казнен в 1718 году, а один из его дядей сослан в Архангельск. Мы даже не знаем с уверенностью, сколько детей он имел от своих двух жен[176]. Его сестра Наталья, только на год моложе его, оставалась до своей смерти в 1716 году его искренней поклонницей и сторонницей. Но достижениям Петра она способствовала мало: она, вероятно, не полностью поняла некоторые его цели. То же самое можно сказать и об отношении к нему царицы Прасковии, жены Ивана V, влиятельной дамы старой московской школы, которая также была поклонницей царя до самой своей смерти в 1723 году, и его племянницы, герцогини Мекленбургской. Все они что-то значили для Петра. Наталье был поручен маленький царевич Алексей после его разлучения со своей матерью в 1698 году; Прасковья следила за малыми детьми Петра от его второй жены, когда их родители путешествовали в Германии в 1716 году. Но только вторая жена, Екатерина, была единственной женщиной, истинно близкой ему (по крайней мере после того, как он порвал со своей любовницей Анной Моне в 1705 году), и на нее он мог полностью положиться.
История Екатерины ярко иллюстрирует свободу Петра в его личной жизни от предрассудков и условностей, принятых другими монархами века. Дочь литовского крестьянина, осиротевшую и обездоленную, еще ребенком вывезли в Москву в 1703 году после захвата русскими Мариенбурга, где она была обыкновенной служанкой лютеранского пастора. Будучи служанкой в московском доме Меншикова, она встретила и привлекла Петра. Она была неграмотна, но симпатична и добродушна; ее первый ребенок от царя родился зимой 1704–1705 годов. В 1707 году они тайно поженились в Санкт-Петербурге; так это продолжалось в течение четырех лет, пока брак не признали публично. Тот факт, что первая жена Петра, Евдокия, была все еще жива и что не имелось никакого развода, делал положение Екатерины и положение ее детей чрезвычайно сомнительными. Многими современниками брак рассматривался совершенно обоснованно как дальнейшее свидетельство готовности царя полностью игнорировать обычные ограничения всех видов. «Я предполагаю, — писал британский посланник в России одному из государственных секретарей, — Вы уже слышали, что царь женился на своей любовнице и объявил ее императрицей; это одно из удивительных событий в этом чудесном веке»[177]. Однако брак оказался невероятно удачным. Екатерина родила своему мужу, вероятно, девять детей, но из них только две девочки (Анна, вышедшая в 1724 году замуж за Карла Фридриха Гольштейн-Готторпа; и Елизавета, которой суждено было стать императрицей в 1742 году) не умерли в раннем детстве. Веселая и заботливая, она умела успокаивать Петра, когда он был сердит, и ободрять его, когда он был подавлен. Чтобы не расставаться с ним, она переносила трудные и неудобные поездки; она сопровождала его во время несчастливой Прутской кампании, в Померанию и Данию в 1716 году и даже в Персию в 1722 году. Письма царя к ней показывают его домашность и сентиментальность, которые никак не проявляются в других местах его корреспонденции[178]. Он не был верен ей в буквальном смысле. Однако в том веке никто не ожидал физической верности от правителя; и ни одна из его измен (некоторые из них были совершены с ее ведома) никогда не угрожала реальному положению «Катеринушки» в его чувствах. Ее коронация в Москве в мае 1724 года оказалась беспрецедентным случаем, наконец определившим ее официальное положение. Петр возложил корону на ее голову своими собственными руками; и уже одно это оказание ей столь публичной чести должно было, почти наверняка, упрочить ее право наследования престола в случае его внезапной смерти.
