Эта история отлично объясняла, почему я так внезапно исчезла и вернулась уже с ребенком в утробе. Она объясняла, почему отец и дядя не отослали меня с позором, а позволили мне остаться здесь, дома, и растить ребенка без отца, под сенью священных лесов. История сообщала, будто Дивный Народ выбрал меня, чтобы выносить именно этого ребенка, что пророчество в этом случае, наконец, исполнится, и острова будут спасены. Тогда лес и озеро тоже окажутся в безопасности. Разве не похожа я в точности на ту девушку из старинного сказания, которая звалась сердцем Семиводья? Кто лучше моего сына подойдет для исполнения пророчества мудрых? И не удивительно, что я не назвала имени отца, ведь он родом из Иного мира, значит ребенок будет смертным лишь наполовину. Кто знает, какой силой он будет обладать? Вот как они обо всем этом говорили. Я могла бы подкинуть им несколько фактов, которые разбили бы это светлое видение, но не стала. Кто поверил бы, что скромная дочь Семиводья, с такой любовью лечившая их хвори, такая надежная, такая домашняя Лиадан, вдруг решит возлечь с бандитом и понесет от него ребенка? Кто поверил бы, что она может сплести целую паутину лжи, лишь бы защитить этого негодяя, то ли убившего, то ли нет ее родную сестру? Ужасно, как одна единственная ложь становится первой ниточкой в бесконечной паутине неправды. А когда эта паутина уже соткана, распустить ее почти невозможно.
Зима сменилась весной, а новостей о Ниав я так и не получила. За все прошедшее время до меня не дошло вообще никаких новостей.
Мама учила Жанис премудростям ремесла повитухи. Костлявая, угловатая Жанис, казалось, не имела возраста. Сложно было поверить, что когда-то ее звали Толстушкой Жанис, но именно это в один голос утверждали и мама, и Лайам. Трудные зимы во времена владычества колдуньи дались ей неимоверно дорого. Но у Жанис были ласковые руки, и я знала, что могу ей доверять. Младенец, похоже, твердо решил устроиться во мне головой вверх. Мама сказала, время терпит, он может еще к концу срока перевернуться. Спинное предлежание при родах вообще нежелательно, а я к тому же такая маленькая. Теперь я быстро уставала и проводила большую часть теплых дней, сидя на замшелой каменной скамье в садике, впитывая весеннее тепло и мысленно разговаривая с сыном.
«Тебе понравится этот садик, — говорила я ему. — Здесь хорошо пахнет, и множество всякой любопытной мелюзги. Вон пчелы, крылатые и полосатые. С ними стоит вести себя осторожно. А когда потеплеет, появятся кузнечики. И еще жуки всех цветов и видов, некоторые блестят, как драгоценные камни. И гусеницы, они ползают, которые, если ты не будешь начеку, съедят все твои овощи. Вот зачем мы растим чеснок рядом с капустой. Когда снова наступит Меан Фомайр, ты уже сможешь сидеть на травке и сам все здесь рассматривать».
Иногда я рассказывала ему о его отце. Но редко, поскольку не позволяла себе цепляться за ложные надежды.
«Он очень сильный. Сильное тело, сильный дух, сильная воля. Просто он сбился с пути. Я назвала его в честь Брана Путешественника, это имя оказалось даже более подходящим, чем я себе представляла. Ведь Бран Мак Фойл, герой древнего сказания, не смог вернуться домой из своего необычного путешествия. Когда он приплыл к берегам Тирконелла, один из его матросов спрыгнул на берег и сразу же рассыпался в прах, будто умер много лет назад. Возможно, это волшебное путешествие и, правда, длилось сотни лет, хоть Брану и его соратникам казалось, будто они отсутствовали всего лишь от лета до лета. Вот Брану и пришлось рассказывать свою историю, стоя на палубе, пришвартовавшегося к причалу корабля, а потом он снова уплыл, так и не ступив на родную землю. Не для него оказались приветственные объятия жены. Не для него — радость от сознания, как подрос его сын». Младенец пнул меня. Теперь ему явно стало тесно внутри. Возможно, он пытался что-то мне сказать, единственным доступным ему способом. «Ладно, — заверила я его, ерзая на каменной скамье, — если у путешествия твоего отца может быть какой-то конец, мы его найдем. Хотя он нас вряд ли поблагодарит. А тебе придется мне помочь. Одна я не справлюсь».
Мой срок почти подошел. Я чувствовала, что вполне готова. Распустились весенние цветы: бледные нарциссы, гордые крокусы, подснежники. В воздухе, несмотря на постоянный моросящий дождь, разлилось тепло. Вишни оделись в нежные цветочные мантии. Похоже, время самое подходящее. Все мое внимание обратилось внутрь. Я очень чутко реагировала на любое малейшее изменение в собственном теле и при этом едва замечала происходящее вокруг. Я знала, что Шон уехал. Но он не сказал мне, куда направляется.
Ребенка повернули, хотя чуть не опоздали с этим, и процесс оказался довольно неприятным, но остро необходимым для легких и безопасных родов. После этого я попросила всех оставить меня в покое, поскольку мне казалось, пришла пора положиться на волю богини.
Через несколько дней, в новолуние, я сидела ночью у себя в комнате и смотрела на пламя свечи. Я бодрствовала со свечами уже много ночей напролет, и в каждую из них вплавляла могущественные травы, каждую оборачивала ожерельем из волчьих когтей и украшала черным пером, воткнутым под ремешок. Возможно, свеча помогала ему, а может, и нет. В эту конкретную ночь я чувствовала себя такой уставшей, что глаза постоянно слипались, затем я рывком просыпалась с единственной мыслью, что не могу оставить его одного в темноте. Однако постепенно тело взяло верх над разумом, и я заснула прямо в кресле.
Меня разбудила резь в животе, а когда я встала, по ногам у меня потекло. И с той самой минуты началась сплошная боль, страх и самая тяжелая в моей жизни работа. Хорошо, что со мной была Жанис, мама слишком ослабела и могла только сидеть рядом, позволяя сжимать свою руку и обтирая мне лицо мокрой тряпицей. Но хоть тело ее и ослабело, разум остался острым, как и всегда, она отдавала команды Жанис и другим женщинам уверенно и точно. Возможно, внешне она была гораздо более уверена, чем в душе, поскольку тихонько предупредила меня, что ребенок за последние несколько дней успел снова перевернуться, будто твердо решил, что родится спиной вперед. Беспокоиться не о чем, твердо заверила она: я молодая, здоровая, а малыш, похоже, некрупный, у меня все получится.
«Я должна справиться, — сказала я себе. — Если я не смогу его вытолкнуть, я умру и он тоже. Я просто обязана справиться. Пусть только пуповина не окажется обернутой вокруг его шеи».
Роды длились долго. Свеча горела до самого рассвета, когда сквозь узкое окошко в комнатку, которую я когда-то делила с сестрой, брызнули первые оранжево-красные лучи. Одна из женщин попыталась затушить огонек, но я резко попросила ее оставить свечу гореть. Таким образом, хоть какая-то частица отца моего ребенка сможет присутствовать здесь, при рождении его сына. Свет становился все ярче, суета вокруг меня увеличилась, я слышала снаружи мужские голоса. Один раз мама вышла за дверь, наверное, успокоить Большого Человека. Я так и представляла себе, как он беспокойно шагает из угла в угол и ждет, когда все закончится, переживая, что на этот раз не может ничем помочь.
— Кричи, если хочешь, детка, — посоветовала Жанис через некоторое время. — Тебе больно, никто не ждет, что ты будешь терпеть молча. Ругайся, кричи — все, что захочешь.
Но мне казалось, что молчать — значит контролировать ситуацию. И еще я вспоминала, между приступами боли, каким же терпеливым был Эван-кузнец. Он стойко выносил агонию, наверняка, гораздо более мучительную, чем мои схватки. Разве женщины не проходят через это с тех пор, как на небе горят звезды? Это просто моя работа, я должна ее выполнить. Тут мне послышался чей-то тихий голосок, говорящий: «Хорошо. Так и надо!»
Позже, когда свет за окном стал фиолетово-серым, когда даже Жанис уже выбилась из сил, мама приказала женщинам приготовить еще один отвар. Понюхав его, я удивленно подняла брови, поскольку наряду с ясенцом и иссопом он содержал пахучку и какой-то еще более резкий, незнакомый аромат.
